Валентин Шатилов - Магнолия
Тусклый голос смолк.
— Что — «горделиво»? — переспросила Магнолия.
«А? Извини. Отвлекся. Перестал словами думать. Как он тут стоял, вспомнил. Красавец наш. Виктор-победитель. Очень уж горделиво разговаривал. Не по-людски. Как полубог, которому дано карать и миловать. Паскудник… Я ведь тогда сразу спросил: хорошо, заступорил — а надолго их хватит — без дыхания лежать? Это же все равно что клиническая смерть. Через пять минут отомрет кора — и что? Считай, нет человека. „Когда надо будет — отступорю!“ Вот и весь ответ паскудника-полубога. А потом просто бросил и отбыл восвояси. Такие вот вы, девочка моя, оказывается, супера всемогущие. Небезопасно с вами простым людям дело иметь…»
Бесцветное бормотание опять стихло.
— Снова не словами думаешь, — сказала Магнолия, продолжая возить стеклом по веревке.
«Да вот, думаю, девочка моя… Не случайно создатель-то ваш ничего не рассказал тогда про ваши способности. Иначе бы вас, наверно, сразу ликвидировали… Хотя, по-моему, подозрения на ваш счет оставались. Да все без толку».
— Какой создатель? Николай Сергеевич Богоравный?
Лохматые концы веревки наконец-то разлетелись в стороны.
— Молодцом, девчушечка, — похвалил Доктор вслух. И добавил мысленно: «Чему, говоришь, равный?»
Взявшись за концы разрезанных веревок, Магнолия начала осторожно сматывать их с отекших докторских рук.
— Богоравный. Николай Сергеевич.
Веревка упала вниз бессмысленной, безопасной кучей. Доктор бережно достал руки из-под спины, принялся слегка поглаживать их одну о другую. Онемевшие пальцы никак не хотели распрямляться.
«Никаких Богоравных я не знаю, детка. Вас соорудил в своей засекреченной лаборатории Петька Горищук. Петр Викторович. Работал он на Калюжного. Кстати, Николая Сергеевича».
Пальцы вроде начали отходить, двигаться немножко.
«А Петьку Горищука я, как ни странно, знал довольно хорошо. Учился с ним в институте на одном курсе. Так что не зря вояки меня по мордасам били. С их, конечно, точки зрения, не зря. Помнишь ли, девочка, Петра Викторовича-то?»
Взяв из рук Магнолии осколок, Доктор занялся своими связанными ногами.
«На ваших глазах, можно сказать, порешил себя Петруша-то».
— Так это — он был? — выдохнула Магнолия.
Она помнила. Еще бы! Она помнила каждую его черточку, каждый его жест. Она хорошо помнила: он любил их.
— Никто нас не будет любить так, как он… — прошептала Магнолия убежденно.
«Наверно, — согласился Доктор, освобождая щиколотки от веревок. — Насколько я его знал, он не способен был полюбить никого, кроме себя. А вы — это был он. Он в вас вложил столько ума, сил… таланта — и таланта, наверно… что не обожать вас он просто не мог».
Это было ужасно! Докторские слова были такими презрительными, такими гадкими!
— Доктор, миленький — не надо… — срывающимся от слез голосом попросила Магнолия.
И Доктор осекся. Неловко встал, оскальзываясь на разъезжающихся страницах. Обнял ее за плечи, мысленно сказал: «Извини».
Погладил по волосам:
— Извини.
«Это я немного перележал связанным. Болтаю невесть что. А еще — мне до этого слишком умело насовали под ребра пятнистые молодцы. Двоих из которых Виктор декортицировал. Юрку нашего вон вообще в невменяемом состоянии в госпиталь отправили… И еще я, наверно, просто вас к нему ревную, вы же его все до сих пор любите. За ним бы вы пошли. А мое слово для вас — тьфу…»
— Не все любят, — горько сказала Магнолия. — Виктор вот сказал, что его совершенно не интересует человек, ожививший нас в госпитале.
«Ну, это он так говорит — пока Программа действует, — утешил Доктор. — И то неизвестно еще, насколько он даже сейчас говорит правду. Петр Викторович был, конечно, не дурак. И не растленный человеконенавистник, как его сейчас выставляют. Он прекрасно видел, какая сила, какая организация создает ему условия для работы. И он пытался… — Но он был идеалист. Он пытался обмануть организацию. Что совершенно невозможно. Организацию можно обмануть только в одном случае: если станешь во главе ее. А он ведь был в самых ее недрах. Сколько-то сотрудников его секретной лаборатории, наверно, сочувствовали ему — в одиночку-то он уж точно б не смог заложить к вам сюда (Доктор ласково потрепал Магнолию по макушке) те механизмы любви, что в вас действуют до сих пор. Но ведь сколько-то его сотрудников в это же время создавали пульт управления, который посильнее любой любви…»
Доктор глянул на угол, отгороженный стеллажом. Шаркая все еще негнущимися ногами, проковылял туда.
— Да уж. Теперь, конечно… — донеслось от туда его бормотание.
Загребая носками ботинок по разбросанным книжным страницам и приговаривая: «Вот оно, девочка, как получается…» — он вернулся к Магнолии, присел устало на книжную кучу.
— Доктор, — наконец решилась Магнолия, вытирая кулачками глаза насухо, — теперь нет секретов? Теперь ты можешь рассказать все про нас?
Доктор тяжко вздохнул, не поднимая головы: «Да уж какие теперь секреты, девочка моя…»
Попробовал рукой пластырь, все еще залепляющий низ лица, поднатужился — и оторвал-таки. Бросил под ноги. Достал из кармана кусочек бинта, промокнул подбородок, обильно усеянный капельками крови. Проговорил задумчиво:
— Расскажу, что могу.
«Другое дело, что и я всего не знаю. Меня, понимаешь ли, тоже не очень допускали до информации».
4
«Я не дежурил в госпитале в день путча. Но, как только началась стрельба — прибежал. Принесла меня нелегкая».
— Ох-хох… — покряхтывая, Доктор устроился поудобнее на книжном холмике.
— Путч? — неуверенно переспросила Магнолия.
«Да, детка. Путч. Думаешь, только по видику путчи бывают? Да, путч. А что за путч, какие за ним силы стояли — это до сих пор во мраке неизвестности. В полумраке, скажем так. В газетах упоминался Комитет по спасению культуры. Ну и, конечно, общество „Основа“ во главе с Калюжным. Все. Хотя и танки на улицах все видели — неизвестно каких частей. И самолетов какое-то количество мятежникам удалось поднять в воздух. Но об этом — молчок! Будто военные и вовсе не причастны. Будто и не причастны, Ага, будто. Да. Не причастны. Будто не причастны. Будто, да…»
Он явно думал о чем-то своем. И до Магнолии доносились только обрывки мыслей — невнятное бормотание вполголоса.
— Доктор, — укоризненно напомнила о себе Магнолия, — ты не забыл, что рассказываешь для меня? Внимательнее, пожалуйста. Кто «не причастен будто»?
«Да военно-промышленный комплекс наш. Который будто бы со всей решительностью подавил заговор. А может, Калюжный, и правда, только прикрытием для них был? Вроде пугала? Ведь в итоге-то все получили они — вояки. Надолго ли? Генерал-майор Прищепа — он, конечно, бравый дядька. Президент, мол, не справился с ситуацией — и тому подобные решительные заявления. Короче, нет больше того президента. А вот теперь посмотрим, как он сам справится. Прищепа наш дорогой… Одно дело — задавить дилетантов… Короче — задавили. К вечеру войнушка развернулась — вовсю. Почти как по тому видику. Только страшнее. Я с ранеными помогал разбираться — и вдруг один говорит, что брали объект за городом, а там в чанах, мол, люди плавают. И второй, что с ним поступил, подтверждает: точно — там лаборатория, вроде химическая — и в огромных кастрюлях — люди… Люди! А сам — бинты… И с мясом… Неужто выжил? Так и не узнал — а хотел… Ведь хотел. А знать надо. А надо знать… А надо ведь…»
Тусклый монолог оборвался. Магнолии вновь пришлось напомнить:
— Словами, Доктор, пожалуйста, словами думай.
«Да-да, — спохватился Доктор. — Так вот, значит. Раненые — говорили. А я, хоть уже и на ногах почти не стоял — замотался совсем, — но среагировал. Взял машину, прихватил рядового, из санитаров — Юрку Безродко, пригнали на место, смотрим — действительно: лабораторные корпуса — и никого. Побежденные драпанули. Победители кинулись их догонять. Вы только и плаваете. Рыбки мои золотые. Ты, правда, не плавала. Твой аквариум внизу пробила пуля, раствор вытек, ты и осталась лежать вверх ногами».
— А откуда об этом Виктор узнал? — требовательно перебила Магнолия.
Доктор поднял к ней серьезное круглое лицо: «А почему ты думаешь, что он узнал?»
— А почему тогда он назвал меня «недоделком?»
Доктор подумал.
«Знаешь, девонька моя, я тебе первой об этом рассказываю. Даже на допросах именно об этом факте — не упоминал. Юрка? Вряд ли. Да его и не допрашивали — потеряли поначалу. Не знаю, девонька моя. Честно. Или Виктор это болтанул по другому поводу, или был все-таки в тех брошенных корпусах кто-то еще, кроме нас с Юркой. Недоделок, говоришь? Да если так — то вы все, ребятки мои, — недоделки. Чего ж вас потом Горищуку инициировать пришлось? Вы ж все лежали там недвижные, безгласные, красивые — исключительно красивые, можешь не сомневаться. Как древнегреческие статуи. Ну и принялись мы вас в кучу собирать. Урожай вы наш недозрелый».
