Константин Соловьёв - "Господин мертвец"
Некоторое время среди «Висельников» была распространена кратковременная фронтовая мода ходить в атаку, вооружившись несколькими пистолетами. Сторонники этой методы утверждали, что скорострельное оружие в каждой руке позволяет бойцу быть более гибким в тактическом отношении. Пара стареньких «рейхсревольверов» или трофейных «уэбли» позволяла сосредоточить относительно плотный огонь в одном направлении, при этом была возможность стрелять сразу по двум целям.
Однако вопрос сложной и долгой перезарядки револьвера оставался открытым. Там, где стрелок из обреза мог несколькими быстрыми движениями переломить ствол и заменить стрелянные патроны новыми, обладателю револьверов приходилось искать укрытие и наполнять барабаны в течении длительного времени. Достаточно длительного чтобы перед ним упал ребристый стальной фрукт мосье Лемона[22].
Тупик этой изначально глупой затеи пытались преодолеть самыми разными способами. Наиболее распространенный заключался в том чтобы брать в бой не два револьвера, а четыре или даже шесть. Расположенные в специальных кобурах на торсе, они быстро сменяли друг друга в случае необходимости.
Однажды Фриш, предприимчивый и шустрый еврей из пулеметного отделения Клейна, умудрился раздобыть сразу восемь револьверов, и даже соорудил какую-то сложную сбрую для их переноски. Как-то раз он в таком виде попался на глаза Дирку, и унтер не смог сдержать смеха. В обрамлении множества оттопыривающихся кобур «Висельник» был похож то ли на сумасшедшего «коу-боя», то ли на перегруженную ломовую лошадь. «Бросьте это, рядовой, - посоветовал Фришу Дирк, - Бог дал вам две руки, так займите работой их. Если бы мне понадобился восьмирукий паук, я бы попросил мейстера».
Наибольшая огневая сила была сосредоточена в распоряжении второго отделения, и ефрейтор Клейн не без гордости называл своих бойцов «громовержцами». В этом сравнении была толика правды. Семь пулеметов второго отделения по масштабу производимых ими разрушений и количеству мертвецов на квадратный метр вполне могли затмить славу какого-то старого греческого божка. Их работа всегда была слышна издалека. Эти стальные оргАны начинали свою партию внезапно, их тяжелый лязгающий стрекот, лишенный единого ритма, обладал отчего-то успокаивающим действием. Звук работы большого сложного механизма, идеально вычищенного и смазанного, только и всего. Что-то подобное, наверно, может издавать большой станок, работающий на полных оборотах.
К пулеметам Дирк всегда относился уважительно, как и всякий солдат, успевший повидать их в деле. Он не раз видел следы их работы, тела людей, распростертые на земле прерывистой линией – там, где их пехотную цепь настигла свинцовая плеть. И уложила лицом в землю. Дирку доводилось держать в руках самое разное оружие, выпущенное на фабриках всех воюющих сейчас стран мира, но даже самые точные и смертоносные винтовки и пистолеты не могли сравниться с тем, что ощущаешь при прикосновении к пулемету. В этих неуклюжих тупорылых уродцах была заключена особая сила. Особая харизма, дремлющая в тяжелом металле.
«Это понятно, - однажды сказал унтер Крейцер, когда Дирк поделился с ним этой мыслью, - Подобное ощущает каждый, но выразить не может. Вы когда-нибудь ощущали разницу между винтовкой и пулеметом?». Дирк заметил, что это глупый вопрос. Даже зеленый гимназист как-нибудь отличит винтовку от пулемета. «Вы не поняли, - сказал Крейцер нетерпеливо, - У них же аура совершенно другая, понимаете? Хотя, казалось бы, какой черт?.. Металл один и тот же, с одних фабрик. Даже патрон одинаковый. Та штучка, что прилетает тебе в голову и расплескивает твои мозги по земле, как ряженку из треснувшего кувшина. Но берешь в руки винтовку и чувствуешь ее как часть своего тела. Германскую, французскую, любую… А прикасаешься к пулемету – как будто руку на загривок голодного секача положил».
Метафоры Крейцер всегда подбирал несколько странные, но Дирк с ним согласился. Было в пулеметах нечто подобное. Эта самая злая искра, сидящая внутри. «А отличие просто, - сказал Крейцер, сворачивая папиросу, - Винтовка – это инструмент убийства. Ты нажимаешь на спуск и убиваешь своего врага. Перед этим ты целишься в него и ощущаешь, как бьется его сердце. А потом убиваешь. Элемент искусства. Только ты, твой враг и твоя винтовка. У пулемета этого нет. Он станок, машина. Он создан не для убийства, а для уничтожения, для перемалывания в фарш, как в колбасных цехах. Это промышленное орудие, и поэтому оно так бездушно. Это-то в нем и пугает».
На вооружении второго отделения было семь пулеметов. Пять из них были простыми “MG” старого образца, потрепанными, но надежными боевыми машинами. Пулеметчики по примеру Клейна носили их на руках, не испытывая при этом дискомфорта. Это позволило в несколько раз усилить огневую мощь взвода «листьев». Там, где обычные пулеметчики штурмовых команд падали под вражеским обстрелом и пытались прикрыть свои наступающие порядки, не задев их при этом, «Висельники» Клейна двигались в общей цепи, ни на мгновенье не прекращая своего гибельного огня.
Конечно, даже наделенному нечеловеческой силой пулеметчику сложно было попасть на бегу точно в цель, особенно из пулемета, снятого со станка и не приспособленного для подобной стрельбы. Но они создавали по своему курсу достаточно плотную огневую завесу, чтобы отбить у обороняющихся желание высовываться слишком сильно из окопа. После чего бегущие в первых рядах выкашивали их расчеты гранатами и штыками.
Шестым в пулеметном отделении был «браунинг» Риттера, которого Клейн не без гордости называл лучшим пулеметчиком не только своего отделения, но и всей роты. В устах скупого на похвалу Клейна это многого стоило. Никто не понимал, отчего Риттер привязался к старому «браунингу», найденному им под изрешеченным телом предыдущего владельца. Может быть, Риттер, как и всякий пулеметчик, тоже ощущал особенную ауру оружия. Иногда Дирк слышал звук его «браунинга», казавшийся более легким и звенящим на фоне утробного рокота “MG”. И всякий раз, когда он слышал этот звук, это означало, что как минимум парой французов на этой земле стало меньше.
Седьмым же по счету было то, что пулеметом могло считаться лишь с большой натяжкой. Для этого оружия, обладателем которого был Кай Тиммерман, существовало специальное название – «противотанковый пулемет». «MG 18 TUF» - так звали это чудовище по документации, хотя сам Тиммерман ласково звал его Ирмой. Огромное тяжелое тело «Ирмы» больше походило на пушку, чем на пулемет. Глядя на звенья тринадцатимиллиметровых снарядов, лежащих рядом с ней, сложно было представить, что она способна пожирать их со скоростью до трех сотен в минуту. С расстояния более полукилометра она вскрывала корпус английского “Марк-V[23]” так же легко, как стальной консервный нож вскрывает консервную банку, вываливая на землю месиво, состоящее из фрагментов экипажа, бортовой брони и внутреннего оборудования.
Достанься это чудовище линейной части, его расчет состоял бы из пяти человек. Но Тиммерман никому не собирался доверять свою «Ирму». С пулеметом он управлялся сам, используя второй номер лишь для подноса патронов. Высокий, крепкий как дерево, с непроницаемым обветренным лицом и рано поседевшими волосами, он говорил редко, как штальзарг. И мог взглянуть так, что даже у мертвеца, наткнувшегося на этот взгляд, отдавалось холодком в сердце. Как будто он сам был оружием, только по какой-то ошибке отлитым в человеческую форму. Но собеседников у него обычно не находилось. Никому не хотелось отрывать его от «Ирмы».
Еще во взводе было два огнеметчика, Толль из третьего отделения и Ромберг из четвертого. Несмотря на схожесть, которая неизменно возникает между людьми, занятыми одним делом, особенно таким специфическим, как сжигание людей заживо, они мало походили друг на друга.
Толль был добродушным рыжим увальнем откуда-то из Нижней Саксонии. На мир он смотрел бесхитростно и простодушно, как большой ребенок, несмотря на то, что в Чумной Легион ему пришлось записаться в тридцать четыре года. Такие люди не бывают солдатами, думал Дирк, глядя на то, как Толль, деловито засучив рукава, разбирает свое оружие, нежно удерживая баллон с углекислотой. Парой лет ранее офицер ландвера[24], только увидевший это прямодушное лицо с бровями, похожими на клочки сена и носом-картошкой, должен был рассмеяться и отослать его обратно, в его родной Росдорф или Дрансфельд или Зебург – короче, туда, где Эрих Толль, сапожных дел мастер, прожил, ничего не подозревая, тридцать четыре года своей простой неказистой жизни.
Толль являл собой полную противоположность тому, как должен выглядеть солдат на службе кайзера. Его коренастое тело в любом мундире выглядело как мешок с мукой. Это, правда, не мешало огнеметчику быть проворным и даже неожиданно ловким. Должно быть, долгое сидение с дратвой за верстаком научило его определенной сноровке. Но это было лишь полбеды. Система воинских чинов была для Толля темным лесом вроде Шварцвальда. Ему не дано было отличить сержанта от вице-фельдфебеля, а вице-фельдфебеля – от лейтенанта. На галуны, отвороты, обшлаги и кокарды он взирал без всякого интереса. Только он мог отрапортовать майору «Так точно, господин унтер-офицер» и, глядя на его красное, как помидор, лицо, даже не понимать, что произошло.
