Валерий Алексеев - Похождения нелегала
В одном вагонном тамбуре я заметил душевую кабинку, но заметил слишком поздно: через пару минут мне было выходить. А может быть, кабинка мне просто почудилась: очень я о ней тосковал.
Больше мне такие чудеса комфорта не попадались.
А спросить в билетной кассе как-то неудобно.
"Дайте мне билетик на поезд с ванной комнатой, битте. Но не в спальный вагон, пожалуйста: я боюсь уехать слишком далеко. И чтоб вид хороший из окна, если можно".
Городские бани от меня прятались. Ну, такие, чтоб с шаечкой да в общем зале. Скорее всего, их в Германии вообще нет. Или выглядят как-то иначе.
Если ошибаюсь — пусть меня поправят.
И вот однажды, гуляя по университетскому кампусу, я набрел на спортивный студенческий центр. Этакий помывочный рай. Душевых кабин — чертова уйма, все плещут и шипят.
Вот уж где свобода, плавно переходящая в разгильдяйство. Никаких документов не надо (кроме медицинской справки, но это для бассейна, а на чёрта мне бассейн).
Покупай абонемент (или разовый билет, как угодно), играй в теннис — а потом принимай полноправный душ.
Я скоренько обзавелся экипировкой для сквоша (она менее громоздкая, чем теннисная) и стал ездить в спортивные центры: там играл сам с собой в стенку, а потом мылся.
81
Проблема стирки для меня, слава Богу, не существовала: я же отоваривался в супермаркетах. Заносилась сорочка — дисминуизирую ее и в урну. Носки туда же. И свободен, как птица.
Полюбил универмаги "Бальц": там одежда для лиц с нестандартной фигурой. К любой лысине, к любому брюшку.
Это им реклама за убытки от моих посещений.
Впрочем, какие убытки? Они моих шоппингов даже не замечали. Там завалы добра. Все равно до конца сезона не продадут. Так что походы в универмаги я за воровство не считал: мое положение этот грех оправдывало.
Иногда я наглел настолько, что осуществлял присвоение прямо среди бела дня.
Если в торговом зале на три километра развешанной одежды приходится полпродавца, то уследить за каждым отдельным покупателем можно только в бинокль.
А в моем случае и бинокль не поможет.
Досаждала проблема сигнальных заклепок. Эти чертовы блямбы никак не снимались. При дисминуизации покупок они, конечно, тоже уменьшались и подавали очень слабый сигнал, но всё же подавали. Приборы на него не реагировали, но некоторые продавщицы с музыкальным слухом начинали волноваться.
Вскоре, однако же, я эту проблему решил. Как — рассказывать не стану: не к месту и не вовремя.
С очками тоже проблема. Разболтались очки или, хуже того, разбились — к окулисту не пойдешь.
Спросят: где застрахован? А нигде. Вот — наличными плачу. Подозрительно.
Приходилось присваивать готовые очки.
В итоге стал дергаться глаз.
Вы спросите: а где же высокие идеалы, желание принести пользу всему человечеству?
Не надо попрекать меня этим гордым желанием, оно не противоречит моим магазинным шалостям.
В своем положении нелегала я отчетливо понимал, как невелик человек и как несоизмеримо огромны государственные институции, нацеленные вроде бы на то, чтобы облегчить этому человеку жизнь.
Среди бесстрастных государственных гигантов я был как лилипут в стране Бробдингнег. Стоило им шевельнуть пальцем — и прощай, свобода.
Сами же эти институции в борьбе со мною практически ничем не рискуют. Что я могу противопоставить их беспощадной, их несоразмерной власти?
Только одно: дисминуизацию, единственное мое оружие, единственный мой неразменный капитал.
Я дисминуизируюсь — и гигант-государство, словно ослепленный Полифем, словно невидящий Вий, растопырив огромные толстопалые руки, начинает шарахаться из угла в угол: "Да где же он, этот Огибахин, должен быть где-то здесь!"
Скрываясь от государства, я мстил ему за свое бесправное положение. И не только за свое, но и за ваше.
Предвижу возражение: не государству я мстил, а безвинным частным фирмам, которые мне ничего плохого не сделали.
Отвечу: нет, государству, которое в моем случае обнаруживает свою неспособность защитить частную собственность.
В тех редких случаях, когда я не присваивал, а покупал, государственный гигант начинал приподнимать тяжелые веки.
В вокзальных кассах иногда спрашивали меня:
— Почему вы не платите пластиковой карточкой? Это ж так удобно, японский бог.
Я гордо отвечал:
— Найн, ихь бефорцуге бар цу цален.
В смысле: "Предпочитаю платить наличными".
И никаких вопросов типа "Почему". Реагируют даже так:
— О, простите.
Про себя думая:
"Мы ж не знали, что вы такой глубокий мудак".
Если бы кассиры узнали, что у меня вообще нет ни одной пластиковой карточки, они были бы потрясены. Как если бы перед ними возник клиент, лишенный головного мозга.
То есть, вообще с пустым целлулоидным черепом.
Карточки здесь есть у всех, от детей до бомжей.
Кроме, конечно, покойников: у тех после смерти всё к чертям отбирают. Пользуясь их покладистым нравом.
А я жил и действовал, как живой человек. Но без пластиковой карточки.
Не физическое лицо, а выходец с того света.
82
Но карточка — полбеды. Более всего допекала проклятая паспортная проблема.
Сами паспорта у меня были, оба-два: внутренний и загран. Правда, на разные фамилии, так что я на всякий случай держал их в разных карманах.
Предосторожность совершенно излишняя: все равно я эти документы не мог никому предъявить.
И не потому, что они липовые: это как раз в Германии не должно было никого касаться.
Может, у нас на Руси теперь только такие и выдают.
Но загранпаспорт мой был чист и гладок, как свежезаказанная могильная плита.
В нем совершенно нечего было почитать на досуге: ни тебе въездной визы, ни разрешения на пребывание, ни даже штемпелечка о пересечении германской границы.
Временами я даже жалел, что сбежал из "Рататуя" слишком поспешно, не дождавшись хоть какой-нибудь визовой поддержки от Каролины.
Хотя вряд ли они с Кирюхой стали бы выправлять мне визу: я нужнее им был нелегалом.
Должен признать: элемент противоправности заключен в самом моем даре.
Рассудите: сотни законов изданы в расчете на то, что человек — не иголка, завалиться в щель между паркетинами не может, он имеет определенный физический рост и обязан этого роста придерживаться.
Рано или поздно международное сообщество подведет под феномен Огибахина правовую основу:
"Взрослый гражданин обязан ставить органы охраны правопорядка в известность о любом предполагаемом изменении роста — точно так же, как об изменении имени и фамилии".
83
Я смертельно боялся немецких полицейских и, завидев издали их зеленые куртки и зеленые машины (особенно фургоны, по слухам начиненные компьютерным оборудованием), испытывал мучительные позывы к непроизвольной дисминуизации. Только здесь не было Ниночки, которая могла бы меня от этого комплекса излечить.
Хотя человека законопослушнее меня в Германии, наверное, не было. Если не считать моих магазинных краж.
Улицы я переходил исключительно на зеленый свет и только после того, как с места трогались другие пешеходы.
Иногда даже еще позже, чтобы подчеркнуть свою исключительную лояльность. Особенно если рядом стоял полицай.
Запугала меня жуткая сцена, свидетелем которой я стал поздно вечером на автобусной остановке.
Улица была пустынна, ни машин, ни людей: только я с тремя старушками под навесом стеклянного павильона.
Вдруг откуда ни возьмись — сразу две машины на бешеных скоростях: красный "гольф", а за ним полицейский "опель".
Полицейская машина, поддав газку, обошла "гольфик" и перегородила ему путь.
Тот ударил по тормозам.
Визг, колеса дымятся, одним словом — коррида.
Двое полицаев, выхватив на ходу пистолеты, выскочили из "опеля", выволокли из кабины "гольфа" вялого, сразу потерявшего интерес к жизни водителя, швырнули его лицом на капот, заломили ему за спину руки, защелкнули наручники и увезли неизвестно куда.
Всё это заняло чуть больше минуты. Главное, в полном молчании, без привычных россиянину криков: "Ах, ты сукин сын растакой-рассякой!.“.
"Гольф" с распахнутой дверцей остался посреди мостовой, страшный, как расчлененный труп.
Гляди-гляди, сказал я себе, сотрясаясь от ударов сердца, вот так поступят и с тобой.
А старушки спокойно обсуждали случившееся. Ну, естественно: они ж у себя дома. Это ради них стараются полицаи.
— Этот парень проехал на красный свет вон там, — сказала одна старушонка — с черным плюшевым бантом на затылке. — И не остановился. Я видела.
Другая, тоже с бантом, только голубым, поддакнула:
— Слишком много развелось иностранцев. Немец так не сделал бы никогда.
А третья ничего не сказала. Возможно, она была глухая и с теми двумя не водилась: у нее и банта на затылке не было.
