Владимир Ильин - Реальный противник (Пока молчат оракулы)
— Уважаемый господин Рамиров! — почти декламировал он. — Мы внимательнейшим образом изучили ваше… э-э… эссе, но к сожалению, вынуждены признать, что оно получилось недостаточно внятным.
— Что вы имеете в виду? — сухо спросил Рамиров.
— Видите ли, современная обстановка настолько сложна, — продолжал редактор, словно не слыша собеседника, — что всякий творческий работник обязан — я подчеркиваю, обязан! — четко определить свою позицию, чтобы излагать свое мировосприятие… Особенно это касается такого философского жанра, как… м-м… эссе…
— Вы не могли бы изложить свое мировосприятие покороче? — осведомился обозлившийся Рамиров.
— Что ж, извольте, — изящно продолжал редактор. — Повествуя о проблемах социального бытия, вы избираете роль стороннего наблюдателя… Говоря о Добре и Зле, вы невольно даете почву для предположений, что вы сами витаете где-то вне этих категорий. В чем же, по-вашему, сила такой авторской позиции?
— Значит, по-вашему, человек должен быть обязательно на стороне Добра и бороться со Злом, причем так бороться, чтобы от этого самого Зла пух и перья летели? — спросил Рамиров.
Краем глаза он ловил на себе уважительный взгляд швейцара, пившего чай на своем рабочем месте у входных дверей. Видно, кричал Рамиров в трубку на весь пансион, а Георгий обожал умные разговоры.
— Вы предлагаете другую альтернативу, господин Рамиров? — спросили в трубке. — Ваши полемические аргументы мне, откровенно говоря, непонятны…
— Да поймите вы, черт вас побери, — заорал Рамиров, — что для начала нужно хотя бы уяснить, что такое Добро, а что такое Зло! И вообще, существуют ли эти понятия в чистом виде или они постоянно смешиваются, переходят одно в другое? Я, прежде всего, хотел, чтобы люди задумались над этим и не были излишне категоричными, иначе такое Добро добром не кончится! А сегодня — тем более!.. И так уже на наших глазах одни люди во имя добра уничтожают других, а все остальные аплодируют и кричат «бис»! Это, по-вашему, Добро?!
— Что вы имеете в виду? — растерянно спросили в трубке. — Я категорически отказываюсь вас понимать, господин Рамиров…
Ян решительно брякнул трубку на рычаг.
Таким образом, еще один вариант добывания денег, который теплился в душе Рамирова слабенькой надеждой, отпал сам собой.
Когда Ян вернулся в номер, ему смертельно захотелось выпить. Это желание было таким нестерпимым, что еще бы немного — и он плюнул бы на данный самому себе обет и отправился бы к Георгию, по ночам приторговывавшим наполовину разведенным спиртным, и долго уламывал бы его дать в долг бутылку, а швейцар, конечно, упирался бы, бегая по сторонам хитрыми глазками, но, скорее всего, Яну удалось бы уговорить бывшего прапорщика, и потом последовала бы кратковременная эйфория, когда кажется, что все вокруг — замечательно, и что все проблемы решаются легко, и что тебя окружают только честные, близкие люди, и он, шатаясь, таскался бы по пансиону из номера в номер в поисках понимания и очередных порций спиртного, а потом бы наступило равнодушное отупение, а затем — только тьма и беспамятство, и проснулся бы Ян на следующий день с жуткой головной болью и ноющим, будто от побоев, телом, и тогда бы, наверное, опять пришли черные мысли о том, что пора перестать влачить жалкое существование на белом свете…
На этот раз его спас исписанный листок, валявшийся под столом. Рамиров поднял его и машинально пробежал взглядом.
Он опять увидел перед собой лицо командира десантной группы лейтенанта Евгения Бикоффа и услышал его презрительный голос: «Красиво говоришь, писатель… Что же ты предлагаешь? Устроить всеобщее братание с противником?!»…
И так отчетливо, будто это происходило вчера, Ян вспомнил свои мысли и переживания в тот момент, когда нужно было во что бы то ни стало доказать умным, честным, но слишком категоричным парням в военной форме, что любая война — это жестокость, вытравливающая из души человека все человеческое.
И тогда Рамиров схватил ручку и кинулся лихорадочно писать.
Он писал до тошноты, забыв обо всем на свете. Только когда у него заломила спина, заболели отвыкшие от писания глаза и пальцы свело судорогой до такой степени, что они уже не держали, наверное, сотую за сегодняшний день сигарету, Ян пришел в себя, увидел, что за окном уже темнеет, и тут же услышал, что, оказывается, в его дверь давно стучат.
Судя по характеру стука, это была его родная дочь Джулия. Обычно в пансионе «Голубая роза», если не считать мадам Лэст, стучаться в номер к соседу было не принято. Более того, это считалось дурным тоном среди постояльцев. Торговцы наркотиками, сутенеры, гангстеры местного масштаба если уж и стучали к кому-нибудь в номер, то непременно посреди ночи, причем не рукой, а ботинком или каким-нибудь увесистым подручным предметом типа бутылки или рукоятки пистолета. Воры же и проститутки не стучались никогда.
Полгода назад, когда Рамиров обретался в состоянии жуткого алкогольного «штопора», выражаясь языком бомжей и завсегдатаев пивных точек, он впервые услышал этот стук в свою дверь. Пока Ян раздумывал, чем бы запустить в того, кто войдет в его «берлогу», дверь распахнулась, и на пороге вырисовалась стройная девичья фигурка, чем-то смахивающая на сказочную фею. Рамиров настолько был поражен предательством его, несомненно, омраченного белой горячкой, сознания, что немедленно вырубился и очнулся лишь на следующие сутки. Оказалось, однако, что фея и не думала исчезать. Напротив, за это время она успела трансформировать дикий хаос холостяцкого быта, при котором грязные носки почему-то хранятся в поддоне холодильника, а стопы раскрытых книг соседствуют с импровизированной пепельницей в виде наполовину опорожненной пивной банки, в почти идеальный порядок. Воздух был чист и свеж, от стола доносился аппетитный запах, все обозримые предметы одежды были выстираны и выглажены…
В ходе последующей беседы девушка призналась Рамирову, что является его родной дочерью, что зовут ее Джулией, но можно и называть просто Джилькой, кратко пересказала свою биографию и попросила разрешения время от времени наведываться «к папхену в гости».
Рамиров был так потрясен происходящим, что не посмел сформулировать вслух два мучивших его вопроса: во-первых, зачем он ей нужен, человек, которого она никогда в жизни до этого не видела, который, если судить только по рассказам Юлии, бывшей жены, был грубым негодяем, убивавшим других людей и не совершившим в жизни ничего путного? А во-вторых, как она сумела найти его спустя столько лет?!.
С тех пор Джилька приходила к Рамирову так часто, что постепенно он привык к ней и полюбил запоздалой отцовской любовью. Именно из-за нее он окончательно бросил пить. Джилька заканчивала колледж по какой-то там лингводидактике, и Рамиров намеревался принять самое активное участие в ее дальнейшей судьбе.
В этот визит Джилька была задумчива. Они поужинали вместе принесенной ею пиццей с грибами, запили пиццу чаем и сидели, не зажигая света, в наступивших сумерках.
— Что-нибудь случилось, дочка? — спросил немного погодя Рамиров. — Какая-то ты сегодня не такая…
Вместо ответа она протянула Рамирову пачку плотных листов, так что ему все-таки пришлось встать и зажечь тусклую люстру с абажуром обывательской расцветки.
Это были фотографии, с которых на Яна глянуло в разных ракурсах еще совсем не старое, сохранившее миловидность, но уже нажившее горькие морщинки невзгод женское лицо. Юлия…
— Почему ты никогда не расспрашиваешь меня о маме, па? — тихо спросила Джилька.
— Эта тема для меня закрылась еще «дцать» лет назад, — сам не зная почему, резко ответил Рамиров.
— Но почему? У тебя что — есть другая женщина? Или… или ты тогда разлюбил маму?
— Послушай, — сказал Рамиров, — а ты… одним словом, она знает?.. Ну, что ты бываешь у меня?
Джилька долго молчала, потом проронила глухо:
— Знаешь, па, последнее время она слишком часто плачет. Ночью, в подушку, так, чтобы я не слышала… Она ведь все-все знает про тебя. И все еще любит… Честное слово, она любит тебя! Может быть, ты как-нибудь придешь к нам… в гости?
Рамиров подошел к окну и долго наблюдал, как мрак снаружи разрывают вспышки световой рекламы изобилующих поблизости баров, публичных домов и казино.
В голове его стучали неизвестно где и когда услышанные строчки стихов: «Разломается все, что изношено… разобьется, рассыплется в прах… Но останется тяжкою ношею чье-то счастье в моих руках».
Однако дочь, видимо, расценила его молчание категорически-однозначно. За спиной Рамирова выстрелом хлопнула дверь, и он услышал удаляющийся по коридору топот каблучков.
Идиот, обругал себя Ян и рванулся вслед за Джилькой, вопя на весь пансион:
— Джилька, постой! Вернись, я прошу тебя!..
