Николай Полунин - Орфей
После долгих — судя по сроку прибытия — блужданий пришел ответ от Боба. «Merry Cristmas, folks!» — поздравлял хиппаристый Санта-Клаус, а Боб поздравлял от себя лично и от некой Сары, «у которой зеленые глаза, рыжие волосы и голливудская фигура». Ближе к марту, в образовавшейся бреши среди обязательных работ по вещам, которые «шли», он написал просто для себя киносценарий. Как попытку. Никогда не пробовал, поглядим, как это делается. Как настоящая рабочая лошадь, втянувшись, он уже не мог простаивать. Со сценарием был случай, когда пишется от названия. «Бриллиантовый беглец» — сперва показалось прямо роскошным, а когда эмоции спали, то все же вполне приемлемым. Разумеется, по Методу. Он, кажется, иначе уже и разучился. Но это ничего, думал он, главное, Метод работает, а мне с ним гораздо проще. А это можно кинуть в стол и преспокойно оставить, пока куда-нибудь не пригодится. Туда деталька, сюда эпизодик. Разберем на запчасти, как авто. Его Метод действовал.
* * *Я проснулся ночью, с абсолютно свежей и ясной головой, с ощущением, что уснуть больше мне все равно не удастся. Ливень прекратился, с крыльца я вдыхал влажную прохладу. Сошел в траву, сразу промокнув.
Разгуливая ночами по Крольчатнику, я научился более-менее ориентироваться и пришел сейчас куда наметил, почти не плутав среди черных стволов и лохматых кустов, кажущихся больше вдвое против обычного в темноте. Отчего-то уличного освещения хотя бы по основным дорожкам пяти с половиной гектаров Территории не существовало. Половинка луны в первой четверти на расчистившемся небе походила на неровную апельсинную дольку. Гребень западной стены отчетливо рисовался в почти погасшей заре со своими хищными зубьями и попавшей в промежуток меж сосновых ветвей следящей коробкой на штыре. Что, кстати, случится, если по одной-двум хорошенько попасть увесистой каменюкой? Можно заняться перебрасыванием записочек через забор. В пустых бутылках, спичечных коробках, трогательных треугольничках. «Добрый человек! Который найдет это письмо! Если у тебя есть мать. Есть жена и дети. Если ты веруешь в Господа Бога нашего Иисуса Христа!..» И что, интересно, я напишу дальше? Что живу, как у попа в гостеванье, кормят меня на убой, зла не творят, только за забор не выпускают?
А зачем тебе за забор, скажет Добрый Человек. У нас такая жизнь пошла, такое завертелось, я того И гляди сам к тебе попрошусь. Я, между прочим, добываю хлеб в поте лица своего, жену и детей кормлю, а ты? Чего тебе за твоим забором не сидится? Живи да радуйся, что свезло тебе, как мало кому. Чего ты вообще туда попал, за каки-таки стати тебе тихий угол, сладкая баба да жирный кошт? Видать, не из простых ты, сиделец, коли тебя туда взяли. Не к нашему рылу крыльцо.
То-то и оно, скажу я ему. И про бесплатный сыр в мышеловке скажу. Боюсь только, не поймет терзаний моих Добрый Человек, хотя отчасти они и по нему тоже, терзания-то мои. Но не стану я ему их писать. Как и многого другого, что он, глядишь, в минуту досуга и пробежал бы не без занимательности и интереса. Тьфу ты, опять — «писать»!.. А ведь я так и не проверил, что у меня делается в кабинете.
Я осторожно переступил с ноги на ногу, держась чуть в стороне от потока света из окна. Мы различались цветом наших ночных окон. У Ксюхи и Наташи Нашей окна светились желтым. У Юноши Бледного — темно-коричневым. У Правдивого — цветом стоп-сигнала, у Ларис Иванны были синие шторы. У меня зеленые. Полоса, изломанная на траве и кустах передо мной, была бледно-сиреневой.
«По наступлении темноты проник взглядом в окно, но ничего не увидел по причине занавески». Это обо мне. Я не оставлял своих попыток, хотя окна в Крольчатнике держались зашторенными не менее плотно, чем рты. Плевать мне было на приличия. Не знаю, кем надо быть, чтобы довольствоваться столом, затрапезной болтовней и пугливыми спазмочками по углам. Или до чего человека надо довести, чтобы он этим довольствовался. Правда, пока ничего конкретного мне об индивидуальной жизни обитателей Крольчатника разведать не удавалось.
Широкий светлый треугольник лег на дорожку перед домом. Скрипнула невидимая мне отсюда дверь.
— Что вы мнетесь, почтеннейший? Все равно вам ничего интересного не увидеть, это окно в коридор, знать должны. Ну? Где вы там?
— Я…
— Вы — скучающий приват-доцент, я понимаю, — брюзгливо сказал голос Кузьмича, — У меня под окнами вы искали утерянные сто лет назад метрики вашей внучатой тетушки. Вы битый час силитесь прочесть свод законов царя Хаммурапи, что висит у меня вместо инструкции по пользованию сортиром. Что-с? Кажется, утром вы были более разговорчивы. Ну-с, явились, так заходите. Чем под окнами-то вздыхать.
Кузьма Евстафьевич Барабанов имел куда более обжитой дом, чем я или Ксюха. Кабинет был буквально набит сувенирами, книгами, безделушками и миниатюрными скульптурками — от нецке до чуть не семи слоников на зеркальной полочке над диваном. Диван кожаный, роскошный, и кресло к нему. Литографии в багетиках по стенам, дагеротипы, в тиснении многих книжных корешков — латынь, старофранцузский (насколько я разобрал) и повторяющийся пятиугольный знак. Метелка из цесариных перьев небрежно заткнута за древнюю, по виду, бронзу, зеленую, в прожилках, представляющую собой нагромождение слитых друг с другом страшненьких масок и спиралей. Всюду на подставках и просто так прозрачные хрустальные шары, дымчатые хрустальные шары, абсолютно черные хрустальные шары.
Кузьмич расположился за письменным столом, который тоже был не чета тому, что в моем домике.
— Бронза эпохи Хань. Не очень старая. Всего каких-то две тысячи лет. Несчастный случаи с одним не совсем обычным человеком в Палестине либо уже произошел, либо вот-вот случится.
Я понял лишь после раздумья.
Кузьмич поджег спиртовую таблетку в лоточке под кофейником, и я поежился: кофейник с лоточком напомнили о недавнем.
— Кофе — ночью? За сердце не беспокоитесь?
— Любовь к кофе должна быть сродни страсти к любовнице — соседствовать с запретом, — назидательно сказал Кузьмич. — Впрочем, это тоже из беллетристики. Не думаю, что вы пришли ко мне спать, почтеннейший.
Налив мне дымящейся жидкости в чашку, Кузьмич вернулся к прерванному занятию. Он раскладывал на сукне под рогатой настольной лампой Двойной Кельтский крест. Картой-сигнификатором для левого креста лежала «Колесо фортуны», для правого — «Башня, Разрушаемая молнией». Вздохнув — в усы, Кузьмич выложил недостающую правую колонку снизу вверх. Легли Пентакли, Кубки и перевернутый «Маг».
Я отхлебнул из чашечки. Это был не кофе. Кузьмич потчевал меня каким-то сбором трав, очень душистым и вкусным. Без сахара.
— Нравится?
— Чрезвычайно. Особенно — что без сахара, я и сам так всегда пью.
— Сахар, соль — беда современного хомо эректус.
— До сапиенса сапиенс, значит, не тянем? «Сапиенс сапиенс» — это истинное видовое название. Просто «сапиенс» были неандертальцы, которые вымерли.
— Вот видите, — Кузьмич поправил Двойку Кубков, лежащую наперекрест поверх козыря — «Мира», — уже вымерли. А «эректусы» четыреста тысяч лет жили и хоть бы что. За чай Ксению душевно благодарите. Что же она вам сбор не сделала?
— Не сподобился.
— Просили плохо.
— Совсем не просил.
Кузьмич бросил на меня испытующий взгляд поверх разложенных карт.
— Ну, вам виднее, почтеннейший.
Я демонстративно отвернулся к Кузьмичевому диковинному интерьеру. В углу висело чучело игуаны. Привлек внимание крупный портрет. Фото человека, сжавшего лицо кулаками с оттопыренными большими пальцами. Проникновенные глаза. У локтя книга со знакомым пятиконечным знаком на обложке.
— Алейстер Кроули, — ворчливо сказал Кузьмич, проследив направление моего взгляда. — Демонолог. Эротоман. Начало века. Странствуя по свету, соблазнял равно женщин и мужчин. Этому… вашему… до него далеко. Ну, музыкант, певец, умер от СПИДа. Тоже был…
— Фредди Меркюри, наверное?
— Может быть. Мистик, в двадцать лет Кроули пережил действие небывалых сверхъестественных сил и с тех пор посвятил себя оккультизму. Объявил, что он враг христианства. Обожал фотографироваться в экзотических одеждах и без оных. Здесь — в шапке Гора, древнеегипетского бога Солнца. Фараоны Египта считали Гора земным воплощением, если помните…
— Сам же Кроули, — продолжил я в тон, — был безоговорочно уверен, что является реинкарнацией Элифаса Леви, французского оккультиста, в середине прошлого века создавшего труд, в котором напрямую связывал все четыре масти Младших Арканов Таро — Жезлы, Кубки, Мечи и Пентакли — с Каббалой. Четыре буквы названий мастей составляли невыразимое имя Бога, согласно Ветхому Завету. Двадцать две карты Старших Арканов соотносились с двадцатью двумя буквами древнееврейского алфавита, где первая буква, алеф, заложена в первой карте Старших Арканов — «Маге».
