Дмитрий Янковский - Рапсодия гнева
– Лихо… – невесело вздохнул Фролов. – Теперь я верю, что тот магнитофон стоил сто баксов.
– Тебе от этого легче?
– Не очень-то…
– Вот и я о том. В принципе твое задержание было формальностью. Просто Дед распсиховался, что ты его племяша уделал, и приказал задержать как можно более жестко, до выяснения обстоятельств. Ничего незаконного он не сделал. Ну… На грани, можно сказать. В принципе тебя нужно было вызвать повесткой, но тут дело семейное, сам понимаешь. Все повреждения, которые ты нанес, уже квалифицированы как тяжкие и средней тяжести, но все три объяснения свидетелей и мой рапорт в твою пользу. Я из природной честности об этом не упоминал, но все свидетели, словно сговорившись, написали, что ты сделал замечание подросткам и те на тебя напали. Выходит, самооборона. Причем от группового нападения. Так что ни один суд не сможет наложить на тебя меру наказания. Не смог бы, точнее. Ведь Дед – мужик не дурной и тебя знает прекрасно. Он нарочно устроил этот спектакль, чтоб ты где-нибудь прокололся, и прекрасно добился поставленной цели.
– Омоновец… – снова вздохнул Саша.
– Ага. Сопротивление работнику милиции при исполнении служебных обязанностей, нанесение телесных повреждений средней степени тяжести. Этого вполне хватит, чтоб посадить тебя года на три.
– Хрена с два… – зло сверкнул глазами Фролов. – Нарушение инструкции и незаконное задержание. Что-то я повестки не видел! Плюс жестокое обращение в момент задержания. Пойдет? В течение трех суток сниму побои и…
– Ничего не выйдет. Ты оказал сопротивление, и они применили силу. Статья пятнадцатая закона «О милиции Украины». А что ты говорил о нарушении инструкции?
– Сержант замахнулся до того, как сказал мне формулу задержания. Я и ответил. Веришь?
– Да уж… Рефлексы?
– Что-то вроде того.
– Доказать это будет невозможно в принципе, поскольку никто из пятерых в жизни не напишет, что Виктор напал на тебя первым, А других свидетелей нет. Единственное для тебя спасение – это журналистская шумиха вокруг твоего дела. Этим шакалам от пера только дай повод потявкать на Деда! Тем более тут есть за что зацепиться… Коррумпированный генерал выгораживает племянника-хулигана, а ветеран всех мыслимых войн, защитник обиженных, томится в сырых застенках. Как?
– Мне нравится… Особенно про защитника обиженных, – усмехнулся Саша.
– В газетах будет смотреться еще лучше, весь город загудит, как очередь за бензином. Если до журналистов дойдет хоть малейший слушок, то они раздуют такую бурю, что только держись! В этом случае Дед сам спустит дело на тормозах, поскольку на его посту не замараться – надо святым быть, а журналюги вывернут наизнанку все грязное белье, какое только найдут. Но это лишь в том случае, если слухи выползут наружу.
– В смысле?
– Ну… Информация пока закрытая, никаких свидетелей нет… – замялся следователь.
– А ты?!
– Что я? Я ничего не видел. Честно. Выскочил, когда ты уже носом в стенку уперся.
Саша несколько опешил… А ведь Владислав Петрович прав! С ужасающей ясностью Фролов понял, что это как раз и есть та самая честность, о которой он размышлял сегодня все проведенное в камере время. И если следователь скажет то, чего не видел собственными глазами, если станет выгораживать старого друга, то окажется ничем не лучше милицейского генерала, выгораживающего нагадившего племянника.
Снова затрещала по швам теория объективности Добра, которая скрупулезно выстраивалась несколько лет. Саша прикрыл глаза и чуть опустил голову. «Какая тут к чертям объективность, если одно и то же действие я сам с удовольствием восприму как Добро, а для Деда это будет самое настоящее Зло? Но нет же! Сколько раз эта теория находила блестящие подтверждения… Что-то я недоглядел, что-то тут не так. Не может предательство быть Добром, как ни крути. Хоть тресни! А ведь честность Владислава Петровича обернется именно предательством по отношению ко мне… Он сам-то понимает это? Да какая разница! Самому бы разобраться вначале».
– Чего притих? – спросил следователь.
– Дай подумать, а?
– Валяй. Я схожу позвоню. Наручники не давят?
– Переживу.
Саша глянул вслед вышедшему в коридор другу и снова погрузился в невеселые мысли. «Так… Начнем с самого начала, с того, как мы эту теорию строили. И для чего».
Вариация восьмая
14 ИЮНЯ. ТЕОРИЯ ДОБРА И ЗЛА
Еще в юности Фролов не раз удивлялся, как по-разному воспринимают благо разные люди. Правда, тогда это мало его трогало – юношеские проблемы, первая любовь и вообще выбор пути занимали его мысли гораздо сильнее. Но прошло несколько лет, и на старенькой видеокассете у одной из своих подружек он увидел фильм «Рембо-3». Это оставило в памяти настолько значимый след, что именно этот день Саша для себя обозначил как начало создания безумной теории, призванной разграничить Добро и Зло. Ему было шестнадцать лет, только закончилась афганская война, и слова «добро» и «зло» еще не писались для него с большой буквы, но расставленные в фильме акценты с невероятной очевидностью показали, что любые события можно повернуть диаметрально противоположно привычным.
Это удивило, насторожило, но особых исканий не вызвало, пока жизнь не забросила его на срочную, а потом и сверхсрочную службу в спецчасти морской пехоты. Точнее, до тех пор, пока не пришлось убивать…
Служба снайпера в мирное время мало чем отличается от любой другой в спецназе – изнурительные тренировки до потемнения в глазах, занятия рукопашным боем, владение самым разным оружием, взрывное дело, вождение, прыжки с парашютом, морские высадки, стрельбы. Но когда неумолимая тень войны заштриховывает мирную жизнь, все становится иначе. И если для любого спецназовца смертельный риск боевой операции и работа на грани возможности не всегда связаны с убийством, то каждый выстрел снайпера направлен в живое. Его работа – убийство. За это ему платят деньги, и именно это он умеет делать лучше всего.
Убивать.
Не сражаться, не защищать, а именно убивать. Достаточно подло, оставаясь невидимым в хорошо укрытой засаде, почти не рискуя, если предательское солнце не коснется прямым лучом линзы прицела и если помощница-ночь не пропустит через себя едва уловимую искорку, вырвавшуюся из пламегасителя. И если он не может этого делать, то грош ему цена. Как снайперу.
А как человеку?
Даже после самых горячих боев, когда приходилось стрелять почти не целясь, Саша помнил лица всех убитых врагов, мог уверенно назвать окрас и породу каждой застреленной сторожевой собаки. Злые шутки порой играет с нами память, но эти лица часто возвращались в снах, словно кто-то с нарочитым садизмом прокручивал длинную пленку, записанную электронным прицелом. Лицо, выстрел, тьма… Снова лицо и снова выстрел…
Саша мог с уверенностью назвать точную цифру – число этих лиц, но даже перед самим собой он боялся это сделать. Они были очень разными, эти лица… Русские, прибалтийцы, чеченцы, арабы, солдаты, шоферы, связисты, даже женские лица были, но о них вспоминать труднее всего.
Поначалу, когда еще не было и пяти зарубок на прикладе его первой винтовки, он убивал не задумываясь, просто потому, что в прицеле был враг, и потому, что таков был приказ. Но чуть позже, особенно когда война для него кончилась и пошла служба в СОБР МВД Украины, четкость позиции «свой-чужой» сильно размылась. Кругом царил мир, раскинулся город, жили люди, улыбались, ходили по магазинам. И среди них, частью этой всеобщей массы, словно раковая опухоль, жила преступность. Не та преступность, которая тырит мелочь по карманам, а мощная злая сила, которая ни перед чем не остановится в страстном порыве добыть деньги. Ни перед унижением, ни перед запугиванием, ни перед убийством.
И в борьбе с этой силой понадобилось универсальное средство, способное четко и ясно разграничить Добро и Зло, гораздо четче и правильней, чем приказ или перекрестье прицела. Ведь если на войне враг был явным, имел четкое местоположение и отличался от "своих» как внешним видом, так и каждым действием, то в городе врагов не было вовсе. Были только преступники, то есть лица, преступившие закон. А каждый знает, что преступником человека может назвать только суд. Да и то… В Уголовном кодексе всегда были и есть преступления, которые ничего общего не имеют с понятиями Добра и Зла, а затрагивают только интересы совсем не безгрешного организма под названием «государство».
Поначалу задача казалась неразрешимой – разные люди, разные устремления, разные страхи. Для жены преступника убийство мужа окажется страшным злом, а для милиционера, совершившего его при исполнении, вполне конкретным добром, выраженным в благодарностях и чувстве выполненного долга. Но что-то в этом было худое, что-то неправильное – одни только погоны и возложенная государством задача не могут и не должны быть индульгенцией на убийство. Ведь именно неважные законы, размывшие границу между Добром и Злом, стали причиной, по которой милиционеров прозвали «ментами», вложив в это прозвище всю ненависть и пренебрежение к людям, прикрывающимся лишь широкой грудью государства, а не собственной совестью.
