Олег Верещагин - Очищение
Романов оглянулся через плечо. Через коридорчик и еще одну открытую дверь увидел полутемную комнату, стариковский силуэт в кресле у стола, на котором бездонно чернел экраном неработающий ноутбук. И — неожиданно ярким пятном — большая цветная фотография, стоящая на том же столе: смеющийся мальчик лет десяти-двенадцати в яркой куртке, обнимающий белого щенка, весело вывесившего алый язык.
— А внук где?
— Наверное, умер. — Старушка снова улыбнулась, и у Романова по позвоночнику скользнул холод. — Он у нас один был, мы его из детдома отбили, дочка наша его туда сдала, перед тем как в Германию сбежать… — Старушка легко и спокойно делилась с вооруженным незнакомцем своим прошлым. — А тут в лагере специальном отдыхал на Камчатке, по путевке, он конкурс рисунков выиграл. Очень ему там нравилось, еще неделя оставалась. Когда все началось, как раз старик мой с ним по этому… по скайпу говорил. Санечка смеялся, говорил, что там хорошо, но все равно соскучился, а потом так оглянулся и говорит: «Ой, а это что та…» — и пропала связь. И все. Вот старик мой и сидит, ждет, когда Санечка опять позвонит. Да пусть себе. Он думает, что вот-вот, ему и хорошо…
— Я пойду, — сказал Романов. Ему было страшно. Страх оказался живым и очень сильным чувством. Вместе со страхом было еще одно чувство, и Романов опознал его — стыд. — Мне пора.
— Заходите еще-то, — кивнула старушка. — А то скучно. Почтальонша только заходит, да тоже уже два дня не было. Да и зачем ей, почта-то вся вышла.
Романов попятился. Вышел на лестницу, старательно закрыл дверь. Долго и тяжело дышал, пытаясь изгнать из мыслей яркое пятно фотографии. Потом медленно пошел вниз — мимо трупа с арматуриной в горле и шевелящихся свертков…
Снаружи, на спуске на набережную, стало немного легче. Тут тоже было пусто, серый океан набегал на пляж. Поодаль виднелся похожий на кита лежащий на боку катер, на нем тоже «паслись» чайки — хмурые какие-то, нахохленные, молчаливые. Романов оперся бедром на тумбу лестницы и стал смотреть на воду.
Неужели конец? Всему конец и навсегда конец? Или что-то еще будет — потом? И когда — потом? И какое — что-то? И зачем оно?
Он посмотрел на рукоять пистолета, выглядывающую из кобуры. Провел по усам сгибом большого пальца, неторопливо расстегнул ремешок-клапан. Движения старшего лейтенанта были медленны, но в то же время уверенны. Даже из бессмысленного мира оставался один надежный выход. Киты хорошо его знают. Умные звери — киты…
Позади послышалась торопливая прыгающая побежка. Он быстро обернулся. По лестнице вниз бежал, прижимая к груди какой-то пакет, мальчишка лет двенадцати-тринадцати: грязное лицо искажено безмолвным отчаяньем, разбитые кроссовки мягко шаркали по ступеням. Романова он не видел, как не видели его и выпрыгнувшие следом на лестницу трое — молодые мужики в удобной полуспортивной-полувоенной, хотя тоже грязной, одежде. У двоих были бейсбольные биты, у третьего — пистолет и большой тесак.
— Стой!
— Стой, сучоныш!
— Стой, все равно поймаем!
Мальчишка прыгнул через несколько ступенек, не удержался на ногах, упал, не выпуская пакет. Это были макароны, теперь Романов видел. Преследователи взревели радостно, тоже запрыгали через ступеньки. Мальчишка вскочил, но тут же странно, как-то безголосо вскрикнул. С усилием выпрямился, захромал прочь по пляжу — видимо, понимая, что не убежит, но просто не в силах покорно остановиться. В его мучительно ковыляющей фигурке, закутанной в драную спортивную куртку, в его движениях, полных отчаянья и ужаса, было что-то такое, отчего замирало сердце.
Те трое догнали его. Мальчишка завертелся между окруживших его троих, стискивая пакет и беспомощно оглядываясь. Двое с битами хрипловато ржали (теперь Романов видел, что у одного из них сзади за ремень тоже заткнут пистолет, у другого за спиной в самодельном чехле крепится обрез двустволки), третий сказал зло:
— Отбегался, все. Тебя предупреждали по-хорошему. А теперь готовься. Живым отсюда не уйдешь, крысеныш!
Мальчишка рванулся на прорыв очертя голову. Его отбросили, подставили ногу, прижали к гальке. Макароны рассыпались рядом, и мальчишка резко повернул голову к ним, извиваясь в сжимающих его руках.
— Снимайте с него штаны, — приказал тот, что с пистолетом и ножом. — Биту дай, — он толкнул в плечо одного из подельников. — Натянем его на нее как следует и бросим тут. Если выживет — пусть уползает.
— Не выживет, я постараюсь, — осклабился тот, что с обрезом. — Да и бросать-то его зачем? На мясо пойдет… — Мальчишка, издавая странные звуки, пытался вырваться, брыкался, жмурил глаза. По щекам текли яростные слезы. — Ну что, подставляй попочку… и не дергайся, не дергайся, быстрей отмучаешься, га-га-га!
Почему он не кричит, не зовет на помощь? — подумал Романов. А хотя кого звать? Нету никого. Умерли все. Ушли все.
Он вздохнул и лениво поднял автомат…
Тяжело, сипло дыша, мальчишка, одной рукой подтягивал штаны, другой судорожно собирал в разорванную коробку макаронины. Быстро посмотрел на труп рядом, явно на торчащий из-за пояса пистолет. Романов покачал головой:
— Не лезь, не надо.
То, что при нем были убиты три человека, мальчишку явно ничуть не волновало. Но на Романова он косился со страхом. И в то же время — еще как-то непонятно. То ли даже с надеждой? И молчал. Все время молчал.
— Ты что, немой? — Романов закончил обшаривать карманы убитых, пистолеты, «макаров» и китайский «ТТ», вместе с патронами сложил в рюкзак. Больше ничего интересного там не было — за исключением двух солидных мешочков с женскими украшениями да большой плитки шоколада.
Согласно кивнул.
— С рождения?
Голова мотнулась из стороны в сторону.
— Родители где?
Мальчишка помедлил, провел по горлу пальцем.
— Ясно… — Романов снова посмотрел на валяющиеся на гальке трупы.
«А ведь я правильно их убил…»
Он вдруг ощутил, что внутри само собой развязался какой-то узел. Казалось, он даже видеть стал лучше. Зорче, что ли.
— Тебя как зовут?
Мальчишка помедлил, достал откуда-то из рванья школьное удостоверение, такую карточку, без которой в последнее время войти-выйти из школы было просто нельзя — все для детской безопасности, да-да… Карточка оказалась перемазанной, но фото сохранилось. С фотографии смотрел не он, но Романов, вглядевшись, признал: нет, все-таки это тот самый мальчишка, что на фото, с озорной полуулыбкой, русой челкой, в синей аккуратной рубашке с темным галстучком, явно «рекомендованной Уставом школы»… Белосельский Евгений Антонович, тринадцать лет… Вернул удостоверение мальчишке. Тот быстро спрятал карточку и вдруг вскинул на Романова блестящие глаза, сложил перед грудью ладони. Потряс ими. Показал на себя, на Романова, потом — изобразил пальцами идущего человека. Снова умоляюще потряс ладонями, зажмурил глаза, снова потряс ладонями, мучительно скаля зубы — неожиданно белые…
