Лев Вершинин - Сельва не любит чужих
Этот миг — звездный для Остапа, сына Ибрагима из рода Мельников, его хочется растянуть надолго, надолго, надолго…
Но не удается.
В минуту наивысшего торжества со двора доносятся крики, а вслед за тем всю радость, и всю гордость, и все довольство вуйка Остапа начисто, словно метла, сметает гулко рухнувший в гридницу набат.
Высоко-высоко, на верхнем ярусе дозорной башни, бьет колотушкой в медное било караульный парубок. Грохочет, ревет, разрывается воздух, мгновенно пропитавшийся тревогой. И еще до того, как в гридницу врывается бледный до синевы домовой осавул, взглядам семерых, сгуртившихся у окна, открывается страшная картина.
Там, далеко, за лесными Кучмами, выкрашивая серое небо в смолистую чернь, клубится, растекается по сторонам тяжелый дым, изредка пробиваемый багровыми взблесками. Так не горит лес; нечему пылать там, на юге, среди голых болот. Это полыхает людское жилье, и, видно, некому гасить пожар, если с каждым мигом дым становится все гуще и гуще…
— Йосиповка? — испуганно спрашивает вуйк Ищенок; кажется, он просит братьев сказать ему: это не так.
В несколько голосов его успокаивают:
— Нет, Андрий… нет!
Но старшина Андрий уже и сам соображает, что зарево, слава Богу, встало в стороне от земель его рода.
Горит Мельникивка.
И, похоже, не только она. От одного поселка, пусть и немалого, дымы не застили бы полнеба.
Весь достаток Мельников уходит в тучи, обращаясь в ничто, и лик вуйка Тараса, оторвавшегося наконец от окна, темен, словно пропитан все тем же иссиня-черно-багровым дымом.
— Кажись, тебе уже ответили, брате Остап? Вуйк Мельников молчит. А потом отзывается. Откликается просто и понятно. Все потайные слова навсегда вылетели из его памяти, остались лишь обычные, и не все из них можно произносить в присутствии собратьев.
— На палю. До шибеньци. Уcix. Пид корень, — хрипит он, и зубы его жутко поскрипывают. — Но мы же не убьем их всех, Тарасе, если ты не сумеешь уговорить горных…
Большая ладонь Мамалыги ложится на вздрагивающее плечо Мельника, и глупый Остап, всхлипнув, припадает к широкой груди мудрого и доброго старшего брата.
— Я уговорю горных, — нехорошо улыбается Мамалыга. — А если не уговорю, так заставлю!
Глава 3. ПРАВО ВОЖДЯ
ВАЛЬКИРИЯ. Дгахойемаро, Время ночной прохлады
Кустарник, буйно разросшийся вокруг поляны, был достаточно густ и раскидист, позволяя леопарду следить за каждым движением жертвы, а жертва и не догадывалась, что последний ее час настал, а последний миг много ближе, чем она могла бы предполагать. Жертва мирно дремала, подставив слабеющим солнечным лучам обнаженную мускулистую грудь и широко-широко раскинув по сторонам мощные бугристые руки.
Леопард сделал осторожный шажок, готовый в любой момент рвануться вперед; черные точки зрачков, сузившись, стали почти незаметными, словно утонули в окружающей их зелени, пронизанной желтыми искрами.
Жертва, не открывая глаз, пошевелилась, устраиваясь поудобнее» Сладко, с хрустом потянулась, нежась в остатках понемногу уходящего на ночлег тепла.
В сущности, она уже была почти мертва, потому что сельва прощает многое, но беспечных наказывает беспощадно…
А ведь окажись она начеку, и леопарду пришлось бы туго: такие руки, пусть даже безоружные, вполне способны разорвать пасть, или переломить Позвоночник, или совершить еще что-нибудь такое, чего никакая леопардиха не пожелает своему котеночку, пускай котеночек давно уже вырос, гуляет сам по себе и в пору случек способен подмять под себя и старую матушку, доводись ей попасться на пути.
Жертва погубила себя сама, свидетель сельва!
Леопард сжался в тугой комок.
Жертва повернулась на бок, собираясь уснуть.
Леопард прыгнул.
И промахнулся.
Как обычно.
И забил передними лапами по зеленой траве, фыркая от досады, с каждым мгновением становясь все менее похожим на себя самого, каким он был всего лишь один прыжок тому…
Что касается жертвы, то она, нерастерзанная и весьма довольная, возвышалась над фыркающим, заслоняя со-бою солнце, белозубо улыбалась во весь рот и протягивала неудачнику руку, предлагая помощь.
— Вставай, Н'харо, вставай!
Человек, только что бывший леопардом, демонстративно отворачиваясь, попытался оттолкнуться от земли и вскочить на ноги, но тут же совсем по-кошачьи зашипел от пронзительной боли в ушибленном боку.
В который уже раз терпя поражение, он до сих пор так и не сумел понять: как же такое может случиться? Ну хорошо, предположим, жертва быстра и увертлива, такое бывает, хотя и нечасто. Но перехватить в прыжке его, H'xapo Убийцу Леопардов, раскрутить в воздухе и шмякнуть о Твердь, словно шелудивого котенка? Такое просто не укладывалось в уме!
— Ну же, Н'харо! — поторопила несостоявшаяся жертва.
Темнолицый дгаа по-прежнему ничего не слышал. Сейчас ему необходимо было успокоить досаду, и наплевать каким образом. Поэтому сдавленный смешок Мгамбы, наблюдавшего за игрой, был для Н'харо подобен легкому дождю, выпавшему в знойный полдень.
Прыжок!
Право же, зная повадки друга, Мгамба мог бы держаться подальше от Убийцы Леопардов, когда тот в гневе. Но какой же молодой дгаа решится прослыть излишне осмотрительным? Вместо того чтобы отскочить в сторону, Мгамба попытался повторить движения, проделанные только что Д'митри-тхаонги: наклон, уход, перехват, подсечка! — но он-то не проливал пота в спортзалах Космоклуба, его не растирали в мокрую пыль на межзональных кумитэ, и наставники по боевому кьям-до не отрабатывали на нем приемы нападения, приговаривая: «Защищайся, плесень! Защищайся!»; Мгамба не похлебал всего этого с пяти лет… поэтому все, что он сделал, хоть и точно скопированное, не помогло ни в малейшей степени. Ноги юноши взлетели к небесам, а голова оказалась внизу, и Н'харо, победно рыча, уже почти швырнул насмешника на то место, где только что лежал сам, но гибкий Мгамба, уже падая, сумел все же резким выпадом колена подсечь гиганта, одновременно воткнув острый локоть в обнаженный живот… и они оба рухнули на траву, но даже теперь ни тот, ни другой не разомкнули объятий.
«Двали», — усмехнулся бы любой, достигший зрелости, увидев двух лучших следопытов народа дгаа, барахтающихся посреди поляны, словно слепые щенки. И был бы прав. Огромный Н'харо и жилистый, словно сплетенный из жестких лиан Мгамба хоть и старались напускать на себя важность, присущую имеющим шрамы, но в душе еще не вышли из двали, неуловимого, незаметно уходящего времени, когда силой юноша уже не уступает взрослому мужчине и разумом подчас не способен остановить бушующую кровь…
Впрочем, и Д'митри-тхаонги, с ухмылкой наблюдавший за возней, охотно присоединился бы к борющимся; он и сам, откровенно говоря, был всего лишь двали, и разве что накрепко вдолбленная в мозги привычка к соблюдению дистанции с ровесниками останавливала его сейчас. «Господа офицеры обязаны помнить: любое существо призывного возраста есть их потенциальный подчиненный», — любил говаривать хмурый сержант курса и безжалостно отправлял драить сортиры любого, хоть как-нибудь фамильярничающего со сверстниками…
По ему одному ведомым причинам с особым удовольствием старый служака вручал ведро и тряпку единственному внуку Верховного Главнокомандующего.
— Вставайте, парни, — потребовал Дмитрий, чувствуя, что еще совсем немного, и вся выучка пойдет насмарку.
Его не услышали. Н'харо, судя по всему, зверел не на шутку. Гигант мог бы, как случалось уже не раз, мириться с победой Д'митри-тхаонги, но упорство Мгамбы, заведомо слабейшего, выводило его из себя. Игра переставала быть игрой; Мгамба, скрученный, словно мокрая подстилка, хрипло стонал, глаза его были налиты кровью, но ничто не смогло бы заставить молодого дгаа попросить пощады.
Не оставалось ничего иного, кроме как пойти на крайние меры.
— Встать! — рявкнул Дмитрий, почти удачно копируя сержанта-наставника.
Сокурсники, несомненно, подняли бы его на смех, и поделом. Громовому рыку лейтенанта Коршанского и в намеке не светило сравниться с нечеловеческим ревом, способным сдернуть с койки и отправить на чистку картофеля даже умудренного жизнью дембеля-срочника за сутки до приказа.
Но здесь, как ни удивительно, хватило и этого.
Разжав объятия, Н'харо неохотно поднялся, медленно расправил плечи. Глаза его понемногу становились нормальными, спокойными и чуть раскосыми, красные прожилки в белках быстро бледнели. Мгамба, сумевший-таки вскочить легко и упруго, корчился все же и потирал ладонью плечо; любому, умеющему читать по лицам, стало бы ясно, что он хоть ничего и не говорит, но многое думает о приятеле.
— Все. Успокоились, — тоном, не допускающим возражений, сказал Дмитрий, протягивая парням левую руку распахнутой ладонью вверх. — Один за всех!
— И все за одного! — откликнулся незлобивый Мгамба.
