Элона Демидова - Отступник
― Отряд, стройсь! — скомандовал Артур, вновь входя в роль командира.
Пять человек встали в походный порядок: в первой шеренге стояли Николай с Семеном, во второй находились рабы, замыкающим оказался Григорий, который был на голову выше остальных в отряде. Он достал из футляра красный дозиметр и проговорил:
― Контрольный замер: тридцать семь микрорентген.
Царь Роман находился чуть в отдалении от основной массы провожающих и, поглаживая бородку, еле заметно хмурился: второй раз за сегодняшний день его макали лицом в дерьмо. Первый — на заседании, когда оказалось, что некоторые сведения настолько секретны, что о них ничего не знают не только члены Совета, но даже один из правителей Лакедемона. И вот снова — окунитесь в помои, собрат по оружию. Вы думали, что у нас не осталось ни одной счетчика Гейгера, радиометра или любого другого подобного аппарата? Aн нет, пожалуйста, вот вам дозиметр на солнечных батареях, да еще и с пьезоэлементом, на тот случай, если ночью показания снимать нужно. Более того, как выяснилось, таких счетчиков на складе было целых два.
«Ладно. Мы еще посмотрим, кто кого, — думал Роман, — на всех найдется управа: и на начальника Арсенала и на тебя, мой дорогой соправитель, тоже хомут примерю».
― Доблесть и сила! — выкрикнул царь Антон, находившийся по левую руку от жены.
― Во имя победы! — ответили четыре карателя.
― Во имя победы! — проорали провожающие.
― Подождите!.. — сквозь людей пробилась девушка в камуфляже. — Стойте!..
Большой вещмешок на ней смотрелся совершенно нелепо. Она, тяжело дыша, подбежала к карателям и встала в строй рядом с Семеном.
― Аня? — подошел Артур. — Ты что здесь делаешь? Попрощаться надумала?
― Я с вами. Мне твой отец разрешил, — буркнула она. —У меня дар видения открылся...
― Ты чё, мать, какой дар? — Артур положил ладонь на плечо жены.
Но она рывком сбросила руку мужа и, зло сверкнув глазами, прошипела:
― Мерзавец! Ненавижу тебя!
― Мля... — выдохнул наследник, — что ж мне сегодня везет так с проявлением любви родственников...
― Командуй, давай! — Аня отвернулась от Артура и теперь созерцала спину одного из рабов.
― Смотри, — хмыкнул Артур, — отстанешь, ждать тебя никто не будет. Отряд, бегом марш!
* * *
Светлана с минуту глядела на быстро удаляющихся карателей, но лицо ее не выражало никаких эмоций. Потом она пересеклась взглядами с мужем. Глаза его будто говорили: «Ты молодец, моя жена, молодец, так и надо провожать детей. Волчицы не плачут...»
― Мне нужно идти в Храм Славы, прочитать молитву о победе, — сказала Верховная жрица и, развернувшись, пошла прочь от ворот.
Антон, сощурившись, смотрел ей вслед: «Вот такую можно любить. Она заслужила эту честь. Хотя зверь изуродовал ее тело, но она прекрасна, моя волчица... Ведь более отважной женщины нет во всем Лакедемоне. Никогда мне не забыть тот злосчастный день!»
* * *
В тот далекий день была собрана воистину кровавая жатва. Из десяти гвардейцев-телохранителей в живых осталось двое; более сорока человеческих и двадцать три звериных трупа было обнаружено потом в Ивановке; лишь нескольким лютоволкам удалось избежать гибели, уйти в степи. Людей, оставшихся в живых, переселили в Александрово-Марков — впрочем, и это селение теперь заброшено. Вокруг Ломакина срочно стали строить частокол, подобный Лакедемонскому, остальные деревни были окружены заграждениями из колючей проволоки. А Светлана получила почетное прозвище Лики, что и означало «волчица».
С тех пор отношение Антона к жене поменялось. Она превратилась из просто жены, матери ребенка, хозяйки дома в нечто большее, в священное, в продолжение его самого, а значит, окружающие должны были обращаться с ней, как и сам царь: трепетно и уважительно. К тому же он вдруг преисполнился иррациональной уверенностью, что пока эта женщина будет Верховной жрицей, пока она будет хранить традиции, ничего плохого с его детищем, его Лакедемоном — не случится.
Сама Светлана к своему особому статусу относилась с суровым равнодушием. Тогда, десять лет назад, бой с лютоволком полностью опустошил ее. В припадке безудержного гнева она вспыхнула на краткий миг ослепительно яростным светом, обожгла Зверя, уничтожила монстра лютым бешенством, но вслед за этим, в мгновение ока погасла сама, как гаснут утром звезды. В ее сердце будто не осталось ничего живого: только пепел и прах.
Сначала, бывало, она тихо плакала ночами по чудесным временам до Великого Коллапса. Вспоминала, как в первые годы существования Лакедемона с тщеславием и гордостью взирала на других, ведь она была женой царя; как ревновала мужа; как всеми правдами и неправдами добивалась должности Верховной жрицы; как без ума любила сына. Но тот потусторонне-зловещий миг, который заставил обычную женщину превратиться в неистового берсерка, наполнил ее неимоверной силой, позволив пробить клинком толстую шкуру лютоволка (которую с трудом пробивали и пули), этот миг дотла выжег все прошлые страсти. Прежние устремления и мечты оказались ничтожной пылью, и отныне ее не интересовали интриги храмовых жриц, верность или неверность мужа, наряды девушек, приобретение красивых вещей, последние слухи... Теперь ей хотелось одного: чтобы ее больше никто не трогал, и потому Верховная жрица закуталась в ледяную недоступность, которая внушала страх окружающим. Она, как положено, совершала ритуалы, голосовала на Совете, говорила какие нужно слова, но ей не было до всего этого никакого дела. Единственное, чем она до сих пор дорожила, — ее статус, но не из гордыни, а лишь потому, что он давал ей возможность отстраниться от всех остальных.
И вот, шагая по пыльным улочкам Лакедемона к Храму Славы, Светлана еле заметно кивала приветствующим ее людям. Она спешила, чтобы как можно быстрее скрыться в личной келье, пристроенной к храму специально для Верховной жрицы, ибо ощущала непривычное беспокойство. Известие, что отряд, возглавляемый Артуром, отправился не просто на окраины Таганрога, а в сам город, стало ветром, который раздул пепел ее души, и, оказалось, что под толстым слоем потухших страстей все еще исходят жаром угли. Она пыталась залить их ледяной водой равнодушия, но ничего не получалось. И потому, подходя к храму, Светлана не ответила на приветственные выкрики юношей и девушек, занимающихся на поле стадиона, а проскользнула к себe, заперлась и села на пол, застланный шкурой того самого лютоволка, собственноручно убитого ею много лет назад.
Отдышавшись, Верховная жрица почувствовала себя лучше, но спустя минуту воспоминания, будто река, прорвавшая дамбу, затопили ее с головой. Она поднялась, подошла к грубовато сколоченному столу, сняла с шеи цепочку с маленьким ключиком, открыла замок шкатулки, перебрала содержимое и достала листок, сложенный вчетверо.
Сколько раз она хотела сжечь этот обрывок прошлого, оставшийся из жизни, похожей на ускользающий сон, да почему-то все не доходили руки... Что-то мешало оборвать последнюю ниточку призрачную связь с тем временем, когда она не была еще волчицей, женщиной Антона.
Светлана подошла к окошку, сощурившись посмотрела в небо, попытавшись вспомнить лицо молодого человека, о котором ничего не знала более двадцати лет. И эту бумагу она нашла в кармане его рубашки, которую набросила на голое тело в то утро, когда они виделись последний раз.
Что с ним случилось? Остался ли он жив? И если жив, то где сейчас? Ведь в день, когда мир рушился, он, наверное, ушел в Таганрог, к матери...
...А как он за ней ухаживал! Как бесконечно долго добивался! Ревновал, злился, но не отступал, и когда она, польщенная вниманием парня, все же крутила романы с другими, он продолжал приносить подарки. Цветы, конфеты, недорогие, но изящные украшения, билеты в кино, на концерты. Потом помощь при поступлении в институт. И стихи, стихи... Светлана неожиданно для себя самой улыбнулась, развернув листок. Вверху было написано: «Сонет». А дальше на пожелтевшей бумаге шли поблекшие строчки:
Любовь всех дев и проституток,
Все царства мира и небес,
Все, что имеет в жизни вес,
Все, до последних моих суток,
Что мне отмерил Бог-отец;
Стихи мои и сотни шуток,
Весь разум мой и весь рассудок,
Всю мою кровь и, наконец,
Бессмертный дух готов отдать,
Лишь бы сбылась моя мечта:
Твои колени целовать,
А также руки и уста...
Ну, что еще мог написать
Маратель белого листа?
Да, в конце концов, он добился своего, и Светлана, сдавшись, милостиво позволила ему целовать колени, руки, губы... Он был безумно счастлив, заглядывал ей в глаза, снова и снова повторял самые нежные слова, и она сама зажигалась от его чувства, строила вместе с ним планы на будущее, замки на песке... Но, конечно, такая любовь — бестолково-романтичная, без опоры в суровой реальности, могла существовать лишь в дни безопасности, в дни мира, когда люди тратили время на всякую чепуху...
