Весь Клайв Баркер в одном томе. Компиляция (СИ) - Баркер Клайв

— Уже встречались? — переспросил Гутенберг, проводя меня через первую комнату мастерской. — Я вам тоже снился, как вы мне?

— К превеликому сожалению, мне редко снятся сны, — ответил я. — Опыт мирской жизни с ее жестокостью и разочарованием истребил мою веру в подобные вещи. Я скитаюсь по миру, скрываясь за этим обожженным лицом, чтобы испытать человеческое милосердие.

— Отсутствие милосердия, хотели вы сказать.

— Это еще мягко сказано.

— Но, сэр, — заговорил Гутенберг неожиданно страстно, — скоро начнется новая эпоха. Можно избавить мир от жестокости, если дать людям лекарство от невежества, потому что с невежества и начинается жестокость.

— Смелое утверждение, Иоганн.

— Но ведь вы знаете, почему я так говорю? Вас бы здесь не было, если бы вы не знали.

— Все здесь, — сказал очень грубый голос.

Он принадлежал невероятно тучному человеку — архиепископу, если судить по роскошному облачению и инкрустированному драгоценными камнями кресту. Крест висел на толстой шее с жирными складками, усеянными пятнами от неумеренного употребления вина. Но его аппетит к еде и выпивке не утолил иного голода, призвавшего его служить Отцу, и Сыну, и Святому Духу. Глаза под тяжелыми веками лихорадочно блестели. Этот человек болен больной властью. Его плоть была белой, как обескровленное мясо, лицо покрывала пленка пота, оставившего темные пятна на алой ермолке. В одной руке он держал посох из чистого золота, изогнутый сверху наподобие пастушьего, украшенный множеством рубинов и изумрудов. На их стоимость можно было бы купить десять тысяч овец. В другой руке, благоразумно опущенной вниз, архиепископ держал большую свиную кость с ломтем недоеденного окорока.

— Итак, — продолжал он, — неизбежно следует вопрос: на чьей вы стороне?

Я, должно быть, выглядел ошеломленным, но лишь одно мгновение. Я тут же ответил, и в моих словах опять слышалась неоспоримая властность.

— Конечно, на вашей, ваше преосвященство.

Мой голос источал такой избыток преданности, что архиепископ должен был понять мою издевку. В довершение шутки я бросился на колени и потянулся к руке со свиной костью (я притворился, что не замечаю эту кость и испытываю непреодолимое желание простереться перед ним). Не зная, какое из многочисленных колец надо целовать по церковному обычаю, я перецеловал их все, а самое крупное — дважды. После этого я отпустил руку архиепископа, чтобы она смогла поднести свинину ко рту. Не вставая с колен, я поднял свое изуродованное лицо и сказал:

— Я счастлив сослужить вам любую службу, ваше преосвященство.

— Ну, во-первых, встаньте, мистер Ботч, — ответил архиепископ. — Вы уже доказали свою преданность. У меня есть только один вопрос.

— Да?

— Ваше изуродованное тело…

— Несчастный случай, еще в младенчестве. Мать купала меня, двухнедельного, стоя на коленях. Я родился в сочельник, стояли ужасные холода, и она боялась, что я простужусь. Поэтому она разожгла посильнее огонь в очаге, чтобы я не замерз. От мыла я стал скользким, как рыба, и выскользнул у нее из рук.

— Нет! — воскликнул Иоганн.

Я поднялся и повернулся к нему со словами:

— Это правда. Я упал в огонь и, прежде чем мать выхватила меня, успел обгореть.

— Полностью?

— Полностью, ваша милость. Вся кожа сошла.

— Какой ужас!

— Моей матери это дорого стоило. Я выжил, но она не могла смотреть на меня. И умерла, чтобы не видеть такого. Когда мне исполнилось одиннадцать, я оставил отчий дом, потому что братья были жестоки ко мне, и отправился искать хоть кого-то, кто увидит не мои раны — отвратительные, я знаю, — а мою душу.

— Какая история! — воскликнул другой голос.

На этот раз он принадлежал весьма пышной женщине, приблизившейся ко мне сзади во время беседы с Гутенбергом. Я обернулся и поклонился ей.

— Это моя жена Ханна. Ханна, это мистер Б.

— Тот человек, который тебе приснился, — откликнулась Ханна.

— С точностью до последнего… — Казалось, Гутенберг не находит подходящего слова — Последнего…

— Шрама, — подсказал я ему, улыбкой умеряя ужас своего обличья.

— Он много выстрадал, — сообщил Гутенберг жене. — Его рассказ стоит услышать. Пусть Питер принесет вина.

— Не мог бы я нижайше попросить еще и хлеба? — обратился я к Гутенбергу. — Я не ел с тех пор, как пробудился от сна об этом доме.

— И не только хлеба, — ответила Ханна — Я принесу остатки свинины. — Тут она окинула архиепископа совсем не любящим взглядом. — Еще сыра, к хлебу и вину.

— Более чем щедро, — проговорил я.

Благодарность была не наигранной: я страдал от жажды и зверского голода.

— Я вернусь через несколько минут, — сказала Ханна.

Было заметно, что она очень неловко чувствует себя в моем присутствии. Жена Гутенберга быстро удалилась, тихо бормоча молитву.

— Боюсь, моей жене немного не по себе, — произнес Гутенберг.

— Из-за меня?

— Ну… из-за вас тоже, если честно. Я описал вас ей, когда пробудился от сна, и вот вы в моей мастерской.

— Я говорил, что бояться нечего, — вставил архиепископ. — Я здесь, чтобы защитить этот дом от происков сатаны. Конечно, у него свои хитрости, но я вижу адские маски так же ясно, как вижу вас перед собой, мистер Б.

— Это утешает, — отозвался я.

Разговор на время увял и я услышал, как за дальней дверью кто-то шепотом переговаривается.

— Я слышал, вы золотых дел мастер, — заметил я.

— Был им. Пока не понял, что мне предстоит более значительная работа.

— И что это за значительная работа, если мне позволено спросить?

Гутенберг выглядел встревоженным. Он поглядел на архиепископа, потом снова на меня, потом уставился в пол между нами.

— Понимаю, — сказал я, — вы изобрели что-то очень важное. И это нужно хранить в тайне.

Гутенберг оторвал глаза от пола и посмотрел мне в глаза.

— Думаю, это изменит все, — произнес он очень тихо.

— Уверен, так и будет, — ответил я, вторя его спокойному тону утешительным спокойствием своего. — Мир никогда уже не будет прежним.

— Но повсюду шпионы, вы же знаете.

— Да.

— И воры.

— Конечно. Везде. Нечто подобное, столь же важное, выманивает хищников наружу. Так и должно быть. Но у вас есть друзья.

— Меньше, чем я думал — Гутенберг помрачнел, его лицо напряженно застыло. — Все продается, куда ни посмотри.

— Небо вам помогает, — сказал я. — Я видел оба воинства. Они сейчас на вашей крыше.

— Оба воинства, хм.. — Его взгляд ненадолго поднялся к потолку.

— Да, оба, клянусь вам. Вы не одиноки.

— Вы клянетесь?

— Я уже поклялся. А другие воины бьются на улицах. Они движутся в земле, под людскими ногами.

— Он говорит правду? — спросил Гутенберг у архиепископа.

Чтобы ответить на вопрос, его преосвященству пришлось прожевать и проглотить изрядный кусок свинины, от которой он все время тайком откусывал. Он попытался заговорить с наполовину набитым ртом, но слов было не разобрать. Мы ждали еще с минуту, пока он не прожует. Архиепископ положил свиную кость на тарелку, вытер руки и рот тонкой льняной салфеткой, лежавшей возле тарелки, и завершил все хорошим глотком вина. Потом он провозгласил:

— Несмотря на свое ужасное обличье, твой гость говорит правду. И я знаю достоверно, что ангельские силы с нами. Они собрались вследствие моего обращения к Папе. Их присутствие неизбежно возбудило интерес Падших. Нас это не должно удивлять. Не стоит удивляться и тому, что адский сброд вступил в бой с теми, кого Папа послал защитить тебя.

— И теперь они бьются на крыше моей мастерской, — молвил Гутенберг, недоверчиво качая головой.

— И на улицах, — добавил архиепископ, используя деталь из моего рассказа, дабы оживить свой.

По правде говоря, я сомневался, что его взгляд мог задержаться на каком-либо существе, если оно не было предварительно замариновано и поджарено по его вкусу. Но словам священнослужителя придавала вес тяжесть его одеяния, крестов и колец.