Революция. Книга 1. Японский городовой - Бурносов Юрий Николаевич

Путешественники ехали по центральной улочке, если можно ее было таковой назвать. Нур Хасан явно нервничал — вероятно, с галласами у него имелись свои счеты, но местные поглядывали на гостей приветливо и даже махали руками.

— А ведь всего лет двадцать назад здесь была страшная война, юноша, — заметил Курбанхаджимамедов. — Покорить галласов Менелику было нелегко, они всегда славились своим умением обращаться с конями и храбростью, и победа над ними стоила абиссинцам немалых жертв. Если бы не талант абиссинского полководца раса Гобаны, еще неизвестно, как бы все закончилось… Причем бились конные всадники при помощи пик и мечей, ружей и у Гобаны, и у галласов было крайне мало, да и оружие это считалось бесчестным.

Гумилев кашлянул и поправил на плече свой карабин.

— А умер непревзойденный кавалерист рас Гобана несколько лет назад — угадайте, каким образом? — спросил поручик.

— Был убит врагами? — развел руками Гумилев.

— Увы — всего лишь упал с лошади и разбился насмерть. К сожалению, и кавалерийская наука в Абиссинии с его смертью стала угасать… Да и ружья есть теперь почти у всех, а конник — не соперник хорошему пешему стрелку… О, а вот и торжественная встреча!

Посередине улицы стоял надменный седой старик в длинном плаще, с копьем в руках. Немного позади держались три молодых человека с новенькими британскими винтовками «ли-энфилд», чем-то неуловимо похожие на копьеносца. Подняв руку, старик заговорил по-французски, но так плохо, что Гумилев его почти не понимал. Зато поручик с улыбкой кивал, после чего повернулся к спутнику и сказал:

— Это местный… староста, что ли… сын бывшего царька галласов Бонти-Чоле, то есть теперь де-юре он никто, но тем не менее по старинке к нему все относятся с уважением и спрашивают совета. Менелик, насколько я знаю, мудро позволяет этим местным аристократам править — до определенных границ, само собой. Бонти-Чоле приветствует нас и приглашает разделить с ним трапезу.

Нур Хасан озирался по сторонам, явно чувствуя себя неуютно. Однако Курбанхаджимамедов похлопал его по плечу и сказал:

— Слезай, братец.

Проводник спешился. Тут же подбежали мальчишки и увели лошадей, причем поручик приторочил свой винчестер к седлу и посоветовал сделать то же Гумилеву, сказавши:

— Мы у друзей, юноша. Зачем таскать за собой эту дуру? Коли захотят нас отравить или зарезать, винтовка все равно не поможет.

Но Гумилев почему-то ощущал себя совершенно спокойным. Давешний испуг, вызванный бурей, давно прошел, а от приятного лица Бонти-Чоле веяло гостеприимством и радушием. Его сыновья — а троица с «энфилдами» скорее всего таковыми и являлась — степенно кланялись, из дома выглядывали другие домочадцы, в том числе женщины в длинных абиссинских рубахах, причем у каждой на шее имелся черный шелковый шнурочек под названием матаб — знак крещения, а на руках — большое количество громадных браслетов из слоновой кости и меди.

Было тут и несколько негров — вероятно, из бывших рабов, прижившихся у галласов, после того как Менелик под страхом отрубания руки отменил торговлю людьми.

Курбанхаджимамедов представился сам и представил Гумилева, причем Бонти-Чоле по-европейски пожал им руки. Нур Хасан был удостоен благосклонного кивка и, кажется, слегка успокоился после этого скромного знака внимания, но продолжал держаться немного в стороне.

В доме все уже было готово к ужину, Гумилев и поручик уселись на разостланных коврах, и слуги растянули перед ними широкую занавеску. Кто-то из челяди принес медный рукомойник затейливой формы с клеймом московской фабрики, чтобы можно было вымыть руки — это означало помимо прочего, что среди здешних галласов уже твердо установились абиссинские обычаи, ибо раньше галласы рук не мыли.

Тем временем одна из кухарок принялась вынимать из маленьких горшочков всякие кушанья и класть их на хлеб, разложенный на корзине. И чего только тут не было: и крутые яйца, сваренные в каком-то необычайно остром соусе, и рагу из баранины с красным перцем, и соус из курицы с имбирем, и язык, и тертое или скобленое мясо — все обильно приправленное маслом и пересыпанное перцем и пряностями, и холодная простокваша, и сметана. На угольях костра перед Гумилевым жарилось нарезанное маленькими ломтиками мясо, рот горел от жгучего перца, слезы выступали на глазах, поэтому приходилось периодически освежаться сметаной или чудесным хмельным медом — тэджем [10] — из маленьких графинчиков, обвернутых в шелковый платочек. Проводник кушал в сторонке от гостей и домочадцев — этим как бы показывалось его особое положение.

Над каждым кружком обедавших один из слуг, перегибаясь от тяжести, держал по большому куску бычьего сырого мяса. Облюбовав порцию для себя, каждый галлас по очереди вырезал его и ел, весьма ловко и быстро отсекая у самых зубов движением ножа. Гумилев решил было попробовать поступить так же, но вовремя одумался, прикинув, что негоже остаться без носа. Сразу вспомнился бывший премьер Витте, который поэту был неприятен, и Гумилева даже передернуло от мысли об искусственном носе из гуттаперчи. [11]

— «Московский листок», помнится, писал, что один из известных петербургских увеселителей получил на днях приглашение приехать в Абиссинию и устроить в столице негуса Менелика кафешантан. Увеселителю якобы предлагали звание абиссинского чиновника и содержание в размере восьми тысяч рублей ежегодно, — сообщил Курбанхаджимамедов, утирая рот платочком. — Полагаю, врали. Да и прогорел бы он в момент…

Оттрапезничав, путешественники перешли к беседе с хозяином дома, который отправил от стола всех слуг и родичей, а новые порции меда налил им в роговые стаканы самолично. Курбанхаджимамедов объяснил Бонти-Чоле, что едут они к негусу Менелику, и тут старик чрезвычайно оживился. Поручик внимательно выслушал его (в смеси очень плохого французского с арабским Гумилев почти ничего не понимал) и повернулся к Гумилеву с горящими глазами, сказавши:

— Нам везет, юноша! Завтра негус Менелик будет здесь!

— Здесь?! В этой деревеньке?! — удивился поэт.

— Негус легок на подъем и любит объезжать свои владения. К тому же здесь он, если не ошибаюсь, воевал. Так что мы выгадали, иначе пришлось бы сидеть в столице и маяться от безделья… Я даже не уверен, что Булатович там, раз уж негус отправился в инспекционную поездку… Секунду, я кое-что спрошу.

Поручик еще немного поговорил с Бонти-Чоле, вновь наполнил стакан и сообщил:

— Сегодня, чуть позже, прибудет авангард негуса — разведать обстановку и подготовить встречу на должном уровне. Представимся им, переночуем, а с утра или к обеду появится и Менелик. А дальше, возможно, двинемся с ним — если он едет в столицу, или сами по себе, если он продолжит поездку. Как вам такой вариант, юноша?

— Вообще-то я мечтал увидеть Менелика, — признался Гумилев.

— Завтра вам представится такая возможность. Притом, так сказать, оригинальным образом. Тут все же не дворец, все по-походному… Вообще негус человек довольно простой, у них тут все высшие чиновники и генералы совсем не такие заносчивые, как наши, осмелюсь заметить. Хотя с нашего сними мундир, вензеля, эполеты, знаки за беспорочную службу, выпусти в пустыню в одной юбочке, с голым задом, тоже, поди, не шибко заважничают…

Гумилев засмеялся вслед за поручиком и тут же понял, что Курбанхаджимамедов изрядно напился. Ароматный тэдж оказался коварным напитком — поэт чувствовал, что и он навеселе, а когда поднялся на ноги, то едва не упал.

— А-а! — погрозил пальцем поручик. — Еще наши предки, юноша, учили: меды ставленые в первую очередь по ногам бьют.

Гумилев в растерянности опустился на шкуры, а Бонти-Чоле громко расхохотался. К нему присоединился Курбанхаджимамедов, и вскоре смеялись все трое. В помещение заглядывали слуги, улыбались и прятались обратно. Какие милые, добрые и веселые люди, подумал Гумилев, протягивая руку за жареным куриным крылышком, и промазал, ухватив пальцами воздух. Крылышко попалось лишь с третьего раза, что вызвало новый взрыв смеха.