Виктор Точинов - Великая степь
— Подробностей мало. Первое кочевье небольшим оказалось — три десятка кибиток. Меньше двухсот человек. Живых не осталось ни одного. Я там не был — все по рассказам. Но похоже на историю с Постами. Попахивает… Гильзы стреляные валялись. Камуфляжной ткани кусок. И — семь знаков Карахара. Кое-кого увели. Причем сплошь мужчин, хотя воины в плен куда реже женщин и детей попадают…
— Гильзы свежие? — поинтересовался Гамаюн. — На Постах, кстати, ни одного ствола не тронули… Следы машин?
Отдел (а больше в степь никто не выезжал) достаточно давно пользовался гильзосборниками. Умельцы Кремера колдовали над проблемой снаряжения стреляных по второму разу. Получалось плохо — на самодельном черном порохе, слишком слабом, автоматика не срабатывала и резко падала убойная дальность. Хотя и такое неавтоматическое оружие давало преимущество над легкой конницей, вооруженной дротиками.
— Насчет гильз не знаю, — сказал Пак. — Сам в руках не держал, а у Нурали экспертов-баллистиков нет. Да и многие в степи на тебя не грешили за то кочевье. Имелась и другая причина. Их старшина, похоже, уйти от Нурали решил со всем родом… На два последних хурултая не явился, больным сказался. И на сбор зимой, когда заварушка в предгорьях случилась, джигитов не послал. Не нашел их хайдар — откочевали без предупреждения. А сейчас у Нурали-хана времена нелегкие, многие рода отложились. Раньше, говорят, двести тысяч кибиток под его рукой было… Если даже привирают — все равно с нынешним не сравнить. И кочевал восточнее, не на солончаках и безводье… Короче, имеют место случаи группового дезертирства и перехода на сторону вероятного противника — племена тут кругом родственные, говор почти тот же, проблем нет — ни тебе ОВИРов, ни лагерей для перемещенных лиц. Принес новому хану три дара — черного барана, черного коня и черную собаку — и пожалуйста, полное гражданство и тебе, и твоему роду, как бы в прошлом не воевали…
Гамаюн и сам знал, что в степи быстро мирятся — вчера рубились без пощады, завтра пируют-братаются, дочерей друг за друга выдают, послезавтра — набегом идут на новых родственников. Да и с Девяткой отношения у аборигенов интересные: атакуют колонны, идущие с полуострова — и одновременно наезжают раз в неделю с товаром на привоз, ближние кочевья посылают детей в Школу…
Пак продолжил:
— Вот и подумывали, что Нурали их сам, другим для предостережения… Знаки-то Карахара сейчас в моду вошли по степи, ты не знал? Многие пользуются для острастки, очень многие… Но десять дней назад — другое кочевье. Тем же манером. Там — недоглядели, свидетеля одного оставили…
Гамаюн напрягся. Если сейчас Пак скажет, что кочевье расстреливали люди в униформе, приехавшие на машинах… Тогда дело плохо. Тогда, пока он мотался по степи, созрело такое… Созрело и дало метастазы повсюду — потому что если кто-то совершил рейд в степь (пусть даже лишь из мести за погибших на Постах корешей), а начальник Отдела ни сном, ни духом, и все информаторы молчат… А если учесть, что вырезать Посты было легче всего тому, кого считают своим — вырезать и подкинуть пяток дротиков…
Карахар стиснул зубы.
И ждал, что скажет Пак.
4
— Слушай внимательно, полковник. Сегодня на совещание наденешь не камуфляж, и не рубашку с коротким рукавом, а нормальную форму, с кителем, с погонами, с цацками, до штаба дойдешь, не упаришься, а там кондиционеры…
Монотонный голос дававшего инструкцию звучал на одном дыхании и был лишен любых эмоций. Но выговаривал слова на удивление четко и правильно — так звучат аудиокассеты для изучающих языки.
Полковник кивал, запоминал. Вопросов не задавал. Знал — не время. Сейчас в ответ на любой вопрос ему повторят тот же текст, слово в слово. И столь же монотонно и правильно. Говоривший продолжал бесконечную фразу:
— …Начнется — не дергайся, получи свою пулю в мякоть, по касательной, падай на пол и лежи, пока не кончится, потом вставай и немедленно принимай команду над Девяткой, как старший по званию.
Монотонный голос смолк. Повисла пауза. Полковник смотрел на своего гостя, прямо в лицо. Потому что если отвести взгляд и вдруг поймать это лицо боковым, периферийным зрением — можно увидеть нечто не особо приятное. Полковник один раз увидел и не хотел повторения опыта. А так — лицо как лицо, правда малоподвижное. И тоже — без следа эмоций.
— Спрашивай, — сказал гость.
Полковник о многом хотел бы спросить этого человека, давно считавшегося погибшим. Но не спрашивал, знал — посторонние вопросы его гость проигнорирует, полное впечатление — просто не услышит.
— Как уйдешь? — спросил полковник. — Отдел стоит на ушах, утром в Гамаюна стреляли. Может, помощь нужна?
Полковник не хотел, чтобы предложение о помощи приняли. Но еще меньше хотел, чтобы его собеседник угодил в руки Отдела.
Как всегда, тот перед ответом на вопрос помолчал — секунд пять-шесть.
— Уйду, как пришел, — сказал он наконец, — незаметно, помогать не надо.
Гость солгал. Уход его был запланирован заметным, и даже весьма эффектным. И — кровавым.
5
— Свидетельница — девчонка семи осеней, — сказал Пак, не заметив, что уже считает годы совершенно по-степному. — Чего-то там ей родители поручили, а она улизнула, на вершину кургана залезла — скорпионов ловить. Оттуда все и видела…
«Дети везде дети», — мелькнуло у Гамаюна. Наши тоже до Прогона бегали за периметр, переворачивали камни, хватали ядовитых членистоногих пинцетами, а то и двумя прутиками… Дети любят играть со смертью, не понимая, что она навсегда.
— Странные люди на них напали, и странные вещи девчонка видела. Подъехали верхами, десятка три. По одежде —-свои. Из какого рода, девчонка с вершины не разобрала. Но заметила интересную вещь — лица у приехавших спрятаны, замаскированы. Или закрашены чем, или тряпками замотаны — у всех одинаково. Она удивилась: здешние масок не носят, лиц не прячут… Но на кочевье приняли гостей спокойно, без тревоги. Собираться стали к кибитке старшины, к приехавшим поближе. А потом началось непонятное. Ее, девчонку, потянуло со страшной силой с кургана — туда, вниз, к своим. Но не побежала, боялась, что родители накажут… Наверху осталась.
Пак сделал паузу. И сказал самое странное:
— Убили всех. Неизвестным девчушке холодным оружием — не кончарами, не дротиками, не топорами… Спокойно, деловито — как баранов перерезали, без сопротивления. Почти без сопротивления — двое-трое убежать пытались, один за оружие схватился… А остальные — чуть не сами горло подставляли. Вот так… Затем пришлые вокруг что-то горстями разбрасывали… Гильзы, надо думать.
— Нурали знает? Все эти подробности — знает?
— А как же… Девчонку первым делом пред его очи… Но… Короче, у нее там, на кургане, похоже, крыша съехала. Да и съедет от такого увиденного — как всех родных-то… Лепетала что-то про мертвецов, что воскресли, и своим мертвым родственникам головы рубили А потом со всадниками ушли — не связанные, за хвосты коней держась. Все — мужчины, десятка два. Ну ладно, воскресли — их и оглушить могли. Но вот дальнейшее… Нурали подобные слова о своих воинах и слышать не пожелал. Выгнал девчонку и отправил лечиться от душевных болезней — к жрецам Тенгри-Ла. Ладно хоть не Иссы и Мириам, те живо залечат, падкие до малолеток… О чем на ханском хурале говорили — не знаю. Но наутро поскакали хайдары с красными дротиками…
Гамаюн кивнул. Все сходилось — как раз самое большее тысяч пятнадцать по красной тревоге и соберется, с разведданными совпадает… Сейчас там поменьше, не все подошли пока…
Гамаюн знал, что система мобилизации в степи на редкость проста. Тут обходились без военкоматов, призывных пунктов, повесток и приписных свидетельств. Подъехавший вестник-хайдар метал дротик под ноги главе кочевья и называл место сбора. Цвет дротика показывал, сколько мужчин должно выступить от семейства. Красный — двое. Черный — в любой семье оставался лишь младший совершеннолетний (с тринадцати лет) сын. А белый значил, что дела хуже некуда — и шли все, без остатка, с кибитками, семьями, скотом. Женщины адамаров тогда тоже садились на коней и брали оружие. Шли победить или пасть… Что интересно — дезертиров, симулянтов и альтернативщиков при этом способе призыва не наблюдалось.
В Великой Степи не существовало налогов. Вообще. Ни деньгами, ни баранами, ни чем другим… Материальное благополучие ханов и их приближенных держалось на гораздо большей, чем у простых смертных, доле военной добычи. Единственную дань своим владыкам степняки платили именно так — кровью и жизнями мужчин, способных держать оружие. А способны были все — дети впервые садились в седло, не умея еще ходить. До старости ж, по крайней мере до немощной старости, доживали немногие. Седобородым старейшинам на деле было по пятьдесят, крайне редко по шестьдесят осеней — и в бой шли они вместе со всеми.
