Николай Мороз - Найти и исполнить
«Чего тебе?» – вопрос уже был готов сорваться у Стаса с языка, но Мартынов башку опустил, поднял костлявые плечи под телогрейкой и утопал на гребень крыши, пропал за чернеющей на фоне неба трубой дымохода. Катерина подошла поближе, стала рядом и помалкивала, угрожающе щелкая щипцами. И тоже поглядывала на «лейтенанта», но украдкой, снизу вверх и тут же отводила взгляд, отворачивалась к черному небу.
Еще зарница, еще одна, грохот разрывов, тарахтенье зениток уже совсем близко, по небу шарят зеленоватые лучи прожекторов, в один попал аэростат, исчез, луч скользнул дальше. Они расширялись кверху, перекрещивались, их верхушки пропадали в тучах, лучи расходились медленно, словно нехотя и снова летели навстречу друг другу, захватив в перекрестье цель. Точно в центре показался силуэт самолета, он рвался в темноту, но лучи держали его на прицеле, скользили вместе с ним, не отпускали. Жуткий грохот раздался, казалось, над самой головой, на крышу посыпалось что-то тяжелое, гулко загремело по железу. Катерина бросилась туда, пропала в темноте, Стас шагнул, было, следом, но дорогу ему преградила Женя.
– Вниз! – крикнула она, толкнула зазевавшегося Стаса в плечо к чердачному окну. По крыше катились гильзы от работавшей на крыше соседнего дома зенитки, вниз летели осколки, один просвистел едва ли не перед носом, но Стас уже нырнул следом за Женей в узкий круглый лаз. Сидеть пришлось пригнувшись, макушка касалась перекрытия, Женя притихла рядом, обхватила руками обтянутые клетчатой юбкой колени и смотрела в окно.
– Боишься? – спросил Стас, но Женя помотала головой.
– Пусть сами нас боятся, – заявила она, не отрываясь глядя на темное небо. Лучи прожекторов снова скользили по нему, но далеко, где-то в районе Таганки, с земли тянулись вверх пунктирные линии белых огней – там работали зенитки.
– Почему ты не уехала? – не отставал Стас. – В Москве опасно оставаться, ведь если город сдадут…
А сам лукавил безбожно, зная, что если это и произойдет когда, то точно не сейчас, а лет этак через семьдесят. Хотя чего там сдавать, Москва в оккупации, вернее, под новой ордой как-то незаметно оказалась, и теперь исправно платит дань своим бывшим южным и восточным провинциям.
– Еще чего! – воинственно отозвалась Женя. – Не собираюсь я никуда бежать. Я Володьку жду. Он вернется, и мы поженимся, как только фрицев разобьют. Мне нельзя уезжать.
– А кто это? – спросил Стас.
– Федоров Владимир, мой жених, – ответ был предсказуем. – Он курсант военного училища, у них летом был ускоренный выпуск. Володьке звание лейтенанта присвоили и на фронт командиром отправили.
– Что за училище?
– Подольское, – ответила она, – только писем давно нет, уже две недели. Я еще немного подожду и сама искать его поеду.
Подольское. Ускоренный выпуск. Сколько их уцелело – двадцать человек, пятнадцать, десять или и того меньше? Сейчас не вспомнить, как ни старайся, и лучше промолчать даже о том, что ему известно наверняка. Сама все узнает, когда время придет, и дай бог, чтобы Федоров Володька вышел живым из октябрьской мясорубки сорок первого года.
– Тебя не пустят, – уверенно сказал Стас, – маленькая еще. Тебе сколько лет?
– Семнадцать, – буркнула Женя и вытянула шею, всматриваясь в темные тучи, – я в военкомате навру, что паспорт потеряла, и год прибавлю. Мне поверят.
«Дождь» из гильз и осколков ослаб, самолет вырвался из перекрестья прожекторов и пропал в темноте. Женя выдохнула с досадой и первой выбралась на крышу, погрозила кулачком в огромной варежке подсвеченному зелеными и белыми огнями небу.
– Погоди, все равно тебя достанем! – крикнула она и в запале наступила Стасу на ногу.
– Извините. – Она обернулась, с размаху заехала «лейтенанту» косой по носу, и оба расхохотались. Загремела жесть, из-за выступа на крыше показался Лаврушин – тоже отсиживался где-то, а теперь обходил территорию. Грозно посмотрел на Стаса, на дочь, задрал голову. Снова затарахтели зенитки, но уже в отдалении, послышался нарастающий гул приближающегося бомбардировщика, затем свист падающих бомб и взрывы, взрывы… Гул, свист и грохот все ближе и ближе, тяжелый самолет тенью пролетел над головой, и стало светло, точно во всех домах по соседству сдернули светомаскировку, а на улице включились фонари. Что-то тяжело и гулко рухнуло на крышу, загремело, перекатываясь, по жести, за спинами управдома и отиравшегося поблизости Мартынова рассыпался ворох белоснежных искр. Первое впечатление – крутится и гремит по железу невесть откуда взявшаяся «шутиха», искры летят от нее с треском, и чувствуется в холодном воздухе тяжелый душок горячего металла. «Зажигалка?» Раньше Стас только слышал об этих любимыми немецкими летчиками снарядах, от которых легко и быстро занимались и дотла выгорали старые дома, а теперь вот и повидать довелось…
Лаврушин оттолкнул Мартынова, придержал за плечо рванувшуюся к снаряду дочь, и Катерина успела первой. Подлетела, подцепила щипцами, ухватила с полметра длиной узкий дымящийся снаряд, перехватила щипцы обеими руками поудобнее, развернулась к бочке с водой. И, не удержав равновесия на скате крыши, покачнулась, уронила «зажигалку» себе под ноги. Искры прочертили в воздухе красивую огненную дугу, поднялся столб огня, за ним пропала Катерина, Стас только услышал ее не то изумленный, не то испуганный вскрик. Ринулся к ней со всех ног и сам едва не упал, оступился, зацепившись носком сапога за металлический выступ. Зато «зажигалка» была уже близко, она не крутилась, а преспокойно горела ровным белым огнем, потом в нем появились рыжие язычки, и Стас увидел, что это на Катерине горит одежда. Потянулся щипцами к «зажигалке», они чиркнули по металлическому оперению, снаряд увернулся, Стас вытянулся, пытаясь зацепить увертливую «шутиху» и отшатнулся. В лицо ударил поток ледяной воды, от нее перехватило дыхание, стало жарко. И темно, точно на голову мешок накинули. «Зажигалка» с шипением подыхала под ногами, а Катя то ли смеялась, то ли плакала в потемках, Женя застыла с пустым ведром в руках и не сводила с женщины взгляд.
Молчаливый, по обыкновению, Мартынов хорошим пинком отправил обгоревшую металлическую болванку вниз, сбежал на полусогнутых к ограждению крыши и уставился в темноту. Лаврушин ругнулся вполголоса, подошел, оглядел Катерину с ног до головы.
– Цела? Ожогов нет? Глупая ты баба, Кузьмина, кто ж так делает… – завел он нудным голосом, точно инструктаж по технике безопасности проводил. Впрочем, Катерина на него не смотрела, да и, как показалось Стасу, особенно не слушала, а оглядывала свою основательно обгоревшую до колен юбку. Да еще и мокрую вдобавок, хоть выжимай – ей досталась большая часть воды из пожарного ведра, Женя окатила ее с ног до головы, Стасу досталось краем, но и этого хватило. Мокрые ледяные струйки ползли за ворот шинели, стекали на спину, от порывов ветра холод пробирал почти что зимний.
На Катерину было и вовсе уж жалко смотреть, она оторвала от подола юбки хороший клок сгоревшей ткани, покрутила в руках и зачем-то запихнула его в карман короткого пальто. Попыталась улыбнуться, но сведенные от холода губы не слушались, зубы стучали, Катерина прикусила нижнюю губу и принялась выкручивать подол юбки, отжимая воду. Стас снял шинель, накинул ее на плечи женщине, та запахнулась поплотнее и улыбнулась благодарно.
– Идите уж, не май месяц, еще простудитесь, – сжалился Лаврушин. – С тебя, Катерина, какой спрос, а вот товарищу лейтенанту болеть некогда…
И умолк на полуслове, в жутковато-зеленом мраке вокруг стало так тихо, словно кто-то все звуки ластиком стер, умолкли даже непрестанно тарахтевшие до этого зенитки. Секунда тишины, еще одна, третья, уже невыносимая, и тут грянула светомузыка: дальний разрыв, глухой удар, и сразу за ним мощный зеленый луч ударил, казалось, в лицо, поднялся рывком, и в нем, как муха в янтаре, залип бомбардировщик, Катерина и Женя, так и не расставшаяся с ведром, вскрикнули одновременно.
– «Хейнкель», – уверенно сказал Лаврушин, – вот сволочь! Его сбить невозможно, мертвых зон нет, не подступиться. Там одна пушка чего стоит, да еще вдобавок шесть пулеметов. Я в газете читал…
Он замолк на полуслове, глянул на Стаса, точно ожидая ответной реплики «лейтенанта», поддержки или, возможно, новой, не попавшей в газеты информации. А смотрел в точности, как Мартынов недавно – пристально, изучающе, тревожно и подозрительно. Или не подозрительно – ночью всякое может привидеться, но как-то уж лихо они за него взялись – сначала Мартынов пялился, теперь управдом туда же, а ведь сам документы проверял, сам дверь в комнату эвакуированных Савельевых открыл, сам ключ отдал… А теперь что – назад отыграть решил, неладное почуяв, а сказать – не знает, как, или боится? Хотя чего ему бояться, телефон-то в квартире у него имеется, и что Лаврушину стоит, домой вернувшись, короткий номерок набрать и товарищей с Лубянки пригласить, дабы те все странности разъяснили…
