Петр Воробьев - Разбой
Через четверть диалепта, устройство должно было переключиться на ледяную воду, и так далее, но мистагог вовремя выскользнул из-под струи, обтёрся полотенцем, нырнул в чистую тунику, жёлтую с вышивкой по нижнему краю в честь схода, взглянул на себя в зеркало, вздохнул, накинул поверх нижней туники верхнюю, из красной шерсти, заранее вывешенную Рен, и отправился к лестнице на нижний ярус, ступая босыми ногами по набранной из кусочков разноцветного мрамора мозаике, где охотники спускали пардусов[106] на скалившего из пещеры клыки короткомордого медведя.
Столы у пиршественных лож и пол атрия покрывали чаши, миски, турьи кости, подсыхающие лужи вина (возможно, кто-то пытался играть в коттаб), и другие остатки застолья. Два ложа были сдвинуты вместе, из-под не то снятой со стержня, не то упавшей завесы венедской работы виднелись две пары ног – побольше и поменьше. Цепочки с бирюзой на лодыжках маленьких ножек позволяли предположить, что последние принадлежали Кае. Из проёма, ведшего в зимнюю кухню, зовуще пахло свежемолотым ергачом. На столе у плиты стояла большая медная ра́ква[107] и два кувшинчика – побольше со сливками и поменьше с мёдом. За тем же столом сидел Самбор с кружкой в левой руке и стилосом в правой, перед ним лежала стопочка бумажных листов.
– Девятый раз вывожу, получается то же самое, – с надеждой поделился он. – Я решил освежить в памяти – вдруг на сходе кто спросит?
Фейнодоксо снял с крюка висевшую дном вверх кружку, перевернул, и поставил на стол.
– Что ты пьёшь? Ергач со сливками? Налей мне лучше того же, никто ни о чём не спросит, это не венедское вече, а чинное гутанское[108] собрание. Совет управы, голова, а перед ними – по толике представителей от каждого цеха, братства, и так далее. Городская смета в общих чертах сговорена за месяцы, на сходе её огласят гардавайры[109], горожане одобрят, потом пойдут запросы на новые траты, но раз тебя пригласили говорить, в серебре не откажут. Реккасвинт мне уже сказал: «Схоласта-воина заполучить, городу слава». И это даже до того, как я ему поведал, что ты хочешь сделать. К полудню вернёмся, – лицо мистагога невольно расплылось в улыбке. – Сейчас, пары разведу.
Мистагог обул старые, удобные сандалии и прошёл через дворик к бывшей конюшне. Бицикл Санна стоял, прислоненный к её стене. Приставная лестница рядом с бывшим же сеновалом вроде бы намекала на местонахождение и самого поппелундского вычислителя. Из лаза на сеновал выглянула, зевая и потягиваясь, Гарсендис. Оттуда же приглушённо доносились голоса Санна и ещё одной девы, незнакомой Фейнодоксо. Судя по этим знакам, Санну удалось преодолеть робость и небездарно провести ночь. Разводить пары не пришлось, потому что Рен забыла выключить горелку. Мистагог проверил уровень топлива, чуть-чуть убавил пламя в горелке, открыл кран над водяным баком, где воды оставалось едва на дне, прикинул время, необходимое для наполнения бака, и отправился обратно в зимнюю кухню.
Там, к Самбору успела присоединиться Рен. Помимо ещё одной кружки, на столе появились хлеб и миски с ломтями турьего мяса, овощами, и грибами, накануне пожаренными с луком в оливковом масле.
– Переобуйся, – сказала Рен. – А то собрался ехать на сход, как землепашец. Возьми синие сандалии с золотыми бляшками, чтоб подобали твоему званию. И пояс с мечом не забудь.
– Пройди ещё четверть часа, я на сход не поехал бы, а пошёл, – Фейнодоксо хлебнул ергача. – Кто опять горелку оставил?
– Потому что твою машину пора было сдать в музей, еще когда Главуша в Альдейгье посадничала, – съязвила в ответ жена и хлюпнула ергачом из своей кружки. – И пире́олофо́р[110] купить, из Мехового Пролива.
– Они шумные, ненадёжные, да и плаунное семя, что на топливо идёт, куда дороже мёртвой воды, – привычно возразил мистагог.
Самбор ухмыльнулся, зачерпнул ломтём хлеба грибов из миски, откусил добрую треть, и принялся жевать.
– Не торопись, – мистагог остерёг схоласта. – Воде время нужно налиться.
– До схода доехать, много воды не надо? – прожевав, спросил тот.
– Бак должен быть полным, на случай если кто-то опять забудет горелку, – пояснил Фейнодоксо. – Пока давай о работе. Я думаю, одновременно начнём строить половинный образец по твоему чертежу, благо сверхпроводящие магниты уже есть, и пошлём твои вычисления Ардерику в Чугуа́н.
– Ардерику? – возрадовался схоласт. – Я с Санном успел поговорить, он хвалился, что сможет и численно воспроизвести. На его новом квенском тье́токоне[111], что весь на полупроводниках.
– Санн не будет зря хвалиться, – мистагог довольно кивнул, перепоясываясь. – Только что ему месяц счёта, то нам – миг опыта. Ладно, пойдём. Рен, позвони Атанагильде, чтоб прислала сюда Тразимунду, помочь прибраться…
– Меч, – напомнила Рен.
– Всё равно на сход с ним не пустят, – заранее зная тщетность спора, тем не менее возразил Фейнодоксо.
– Но кому ж ты будешь подобен, муж опоясанный без меча? – лицо Рен осветилось очаровательно-ироничным выражением.
– «Муж опоясанный без меча подобен мужу опоясанному с мечом, но без меча», – изрёк сомнительную колошенскую мудрость мистагог, снял с полки у двери парамерион[112] в ножнах, и пропустил ножны через кожаные кольца крепившихся к поясу держателей.
Самбор, вслед за Фейнодоксо вошедший в помещение конюшни, остановился у двери, созерцая машину.
– Добрая работа! Неужто самого Стондлея?
– Его самого! – с гордостью ответил мистагог, закрыв кран и завинчивая крышку водяного бака. – «Стондлей Гробонос»! Садись, поехали!
Схоласт погладил покрытый чёрной эмалью передок, действительно напоминавший саркофаг, что и объясняло странное прозвище машины, взялся за поручень, и поднялся на место слева от водительского. Мистагог перебрался на свою часть обтянутой шкурой неспешуна[113] скамьи по подножке, нажал на кнопку, открывавшую ворота на улицу, и, пока сочленённые кедровые прямоугольники ворот ползли вверх по рельсам, проверил давление пара.
Фейнодоксо отжал стояночный тормоз и левой ступнёй втопил до щелчка рычаг, открывавший паропровод. Зашипело, окутанный клубами пара «Стондлей» плавно выкатился на мостовую, возвышаясь над большинством других повозок, самобеглых, на ножном ходу, или на животной тяге. Ехавший навстречу паровой мусоровоз приветственно загудел, мистагог потянул за рукоять свистка, издавшего ответный резкий звук. Светило успело подняться над гребнем горы Посугайо. За рекой, его лучи серебрили поля зеркал, направленных на соляную башню. Ещё дальше, на западном окоёме, замедленно-плавно качались на ветру трубы восходящего потока, к одной из которых с подветренной стороны был пришвартован полужёсткий аэронаос. В небе парило с полдюжины воздушных шаров – воздухоплаватели готовились к празднику осеннего равноденствия.
Венед попытался всучить мистагогу мешочек с золотом: ночью, Самбору удалось дозвониться через море в Пеплин до жены, и счёт за телефон, по убеждению молодого учёного, должен был превысить номисму. Фейнодоксо, как гостеприимный хозяин, отверг предложенное, и чтобы пресечь дальнейшие поползновения Самбора, как благодарного гостя, вновь подсудобить золото, принялся, стараясь перекричать ветер, рассказывать электротехнику историю и этимологию (какой же уроженец багряной гегемонии и колоний её не любит?) местных достопримечательностей. Широкий путь, проложенный вскоре после основания города, назывался Тундангагг («путь владык») и шёл вдоль реки, сохранившей с более древних времён имя Ха'и[114] (что по объяснению Кватоко изначально означало не «река», и даже не «вода», а приблизительно «что ты до меня докопался»?). Гора Посугайо, возвышавшаяся слева, напоминала гутанам свернувшегося спящего дракона, а всем прочим – арбузный ломоть с выкушенным в середине куском, где в качестве корки выступала покрытая лесом зелёная кромка горы, а в качестве мякоти – красные скалы с чёрными косточками частично погребённых в туфе вулканических бомб. Справа, чередовавшиеся дубы и тополя в пойме Ха'и полностью скрывали реку из вида.
Где-то на полпути к городской управе, мистагог спохватился было, что забыл закрыть ворота, но тут же сам над собой посмеялся: что беспокоиться о воротах, когда местный обычай требовал, чтоб входная дверь в дом никогда не запиралась. «Стондлей» прогрохотал через мост, двухвековой давности гордость гутанских каменщиков и кузнецов, и въехал в старый город.
У ворот в стене стояло бронзовое конное изваяние Фарнисала Онати. Голова и руки всадника были, как обычно, облиты красной краской. Фарнисала-завоевателя сильно не любили племена, жившие к югу от Айкатты. Нелюбовь пережила телесную форму военачальника, давно сгоревшего на роскошном погребальном костре. Тиване и акомы[115] продолжали мстить бронзовому Фарнисалу за бойню при Хаако.
