Александр Марков - Локальный конфликт
Как ни старался Кондратьев, но не мог извлечь из памяти табличку, обычно привинченную к кабине водителя, на которой указывалось, сколько в салоне сидячих и стоячих мест. На автобусах он ездил довольно часто, но «лиазы» становились редкостью и их впору было заносить в Красную книгу исчезающих видов. С ними происходило примерно то же самое, что в свое время случилось с неандертальцами, когда в природе появились кроманьонцы.
На ум приходили совсем другие таблички, вроде: «Не курить. Не сорить». Он пробовал восстановить в памяти облик салона, посчитать, сколько там кресел, но все сбивался, путал двойные и одинарные. Глупое это занятие.
Автобусов двадцать, нет, двадцать один. В селе примерно триста домов. На каждый автобус приходится по пятнадцать домов. Семьи здесь большие. Одним-двумя детьми не отделываются. Такое может быть только в очень молодых семьях, где не успели обзавестись более многочисленным потомством, а так в старые времена сюда ящиками возили «Медали материнства». Когда ее упразднили, прибавлений в семействах стало поменьше, но не намного и вовсе не из-за того, что медаль была своеобразным стимулом для продолжения рода. Ее, конечно, ценили, но не сильно. С государственной помощью ораву в десяток детей прокормить хлопотно, а вовсе без помощи… редко у кого получалось. В общем, теоретически, даже если часть домов сейчас пустует, мест в салонах на всех не хватит. Опять придется в них устраивать такую же душегубку, как в час пик. Но теория и практика часто расходятся. Автобусам придется сделать не один рейс, а побольше…
Солдаты глазели на «лиазы» с удивлением, будто перед ними предстала стая каких-то невиданных доселе зверей. Такое внимание немного смущало водителей автобусов. Они все теснее сжимались в кучку.
— Ну что вылупились? Это же «лиазы», — сказал Голубев.
— А я-то думал, что «Мерседесы», — откликнулся кто-то.
— Не смешно.
И вправду, никто шутке этой не рассмеялся.
Вскоре Голубев выяснил, что к полудню надо ждать гостей. Нет, боевики вовсе не сообщили парламентерам, когда они намереваются идти на прорыв. С двенадцати они отпускают всех, кто захочет уйти из села.
Времени на сборы было отведено маловато, и если не сидеть на заранее сложенных тюках, то успеешь лишь наскоро побросать в сумки или мешки самое необходимое. Обычно в такие минуты голова соображает слабо, мыслям в ней тесно, и самое необходимое как раз остается в числе забытых вещей, а в сумках оказывается что-то совсем ненужное. Впрочем, если дать слишком много времени, то обязательно найдется кто-то, кто не захочет расставаться со своим любимым шкафом, доставшимся от дедушки, или с сервизом, напоминавшим о бабушке. Из села тогда потянется не жидкая струйка бедолаг, превратившихся на какое-то время в беженцев или временных переселенцев кому что больше нравится, а кавалькада нагруженных мебелью грузовиков и легковушек с прицепами.
Во время боя ни боевики, ни федералы не будут стараться сохранить село, точно каждый дом в нем — памятник архитектуры, и избегать применять гранаты и артиллерию. От села останутся руины. Что тогда делать со спасенной мебелью? Расставить ее в палатке во временном лагере? Но там и для людей-то мест мало.
Нарыв прорвало. Из села стала вытекать тонкая струйка людей. Она становилась полноводнее, точно в нее постоянно вливались притоки. В любой момент она могла превратиться в бурный поток, который затопит всю округу и сметет все, что попадется ему по пути. И солдат, и танки, и бронемашины… Но когда первые беженцы добрались до лагеря, поток стал высыхать, почти вернувшись в первоначальное состояние, а через несколько минут и вовсе иссяк.
Солдаты встречали беженцев неприветливо, но оружие наводить не стали. Даже если среди них прячутся боевики, то не станешь же стрелять по толпе из автоматов. Все сведется к рукопашной.
В основном там были женщины с детьми и старики со старухами. Они шли медленно. Большинство взвалило на плечи по большому тюку. На них, видимо, пошли обычные покрывала или скатерти, сорванные впопыхах со столов и постелей. Углы крест-на-крест стянуты узлами, но нести их все равно неудобно, обладатели тюков с завистью взирали на владельцев массивных сумок, раздувшихся от спрятанного там добра, а еще больше — брезентовых рюкзаков, неказистых, но незаменимых в дальнем походе. Они и вместительнее тюков, и нести их гораздо легче.
Со всех сторон женщин обступали дети. Они не хныкали, наверное уже вволю наплакались, слез не осталось, а может, понимали, что жалеть их сейчас никто не станет и лучше расплакаться попозже, когда доберутся до лагеря, возможно, тогда слезами можно будет что-нибудь выпросить, а если заплакать сейчас, то ничего, кроме подзатыльника, не получишь.
Слово «беженцы» приклеивать к ним было все же рановато. Может, и обойдется. Постоят за лагерем, потопчутся, померзнут, посмотрят на огненные сполохи, танцующие возле домов, послушают перестрелку — вот и все беды. Потом им можно вернуться домой. Ах да, от домов-то ничего к тому времени не останется…
Туземки отдавали предпочтение длинным, доходившим до колен, пальто, того странного грязного цвета, который приобретает долго немытая наволочка или заячья шкурка в межсезонье, когда она еще не белая, но уже и не серая, и еще на многих были коричневые кожаные куртки, различавшиеся только степенью потертости, точно шили их у одного и того же мастера по одним и тем же лекалам. Эти пальто и куртки превращались в некое подобие униформы. По ним даже за тридевять земель жители села могли определить своего земляка, если тот не переоделся.
Головы женщин обмотаны пестрыми платками.
Они смотрели на солдат если не с симпатией, то хотя бы без заметной злобы, не как на врагов, которым надо, за неимением режуще-колющих предметов, перегрызть горло зубами и выцарапать ногтями глаза. Проскальзывала даже симпатия. Но скорее из-за того, что они теперь полностью зависели от федералов и никто ссориться с ними, по меньшей мере в ближайшее время, не собирался.
«Политика умиротворения», когда сперва лупишь по всем без разбору и только потом, завалив все трупами, так что и повернуться тесно, начинаешь действовать более избирательно, отделяя группы вооруженных людей от мирных, себя никогда не оправдывала. Она давала ощутимые результаты только на первых этапах, а потом все становилось гораздо хуже, чем было, и могла привести только к тому, что недовольные плодились в геометрической прогрессии. Со временем даже считавшиеся вполне спокойными районы превращались в рассадник террористов или, в зависимости от характера боевых действий, в партизан. Бороться с ними приходилось со всевозрастающей жестокостью. Это порождало ответную реакцию.
Если периодически прокатываться огненным катком по земле, то недовольные заведутся и в тихих эскимосских поселениях, и там, чего доброго, народ возьмется за ружья или за копья с луками.
Повар уже уехал готовить обед, а когда он вернется, то схватится в ужасе руками за голову, будто она может скатиться с плеч, и, закатив глаза к небу, начнет спрашивать, чем он прогневал Всевышнего и за какие прегрешения тот послал сюда столько нахлебников. Но ему выделят продукты со склада, а если он будет вести себя понаглей, то, возможно, и пару помощников отрядят.
На границе лагеря появились двое. Ничем не примечательные на вид, они растворялись в серой камуфляжной массе — глазами не зацепишься. Автоматы с выдвижными прикладами они небрежно закинули за спины, будто в них не было никакой необходимости, но руки-то чем-то занять надо, и один засунул их в карманы куртки, а другой — скрестил на груди. И хотя на лицах блуждало приветливое добродушное выражение, взглядами они шарили по толпе. Спустя несколько минут они посмотрели друг на друга, кивнули почти синхронно, отошли в сторону, чтобы не мешать, а их место занял офицер из Внутренних войск. В эти и последующие секунды он больше всего напоминал милиционера, который регулирует движение на оживленной трассе вместо сломавшегося светофора, только жезл у него куда-то запропастился и ему приходится объясняться жестами.
— Сюда, за мной, — прикрикивал он на особо непонятливых, показывая, куда им нужно идти.
С обеих сторон их обступали бронемашины, образовав своеобразный коридор. Он не давал беженцам возможности разбрестись по лагерю. Здесь было тесно, но все же, в сравнении с автобусной давкой, атмосфера оставалась разряженной. Пока все они оставались на виду и не роптали, понимая, что участь беженца позавиднее участи заложника и лучше оказаться здесь, среди федералов, чем оставаться в селе и ждать, когда начнут рушиться небеса.
В селе даже вертолетчики не замечали каких-либо перемещений. Они старательно сжигали топливо, наслаждаясь полетом, и вели себя, как детишки, которых воспитатель повел купаться на речку, разрешил забраться в воду, а потом зачитался интересным детективом и забыл о времени. Иногда он посматривал на резвящихся ребятишек, но команды выбраться на берег им не давал, потому что тогда всех придется вести обратно домой, потом кормить, укладывать спать, и книгу он дочитает только вечером, а в ней осталось страниц десять-пятнадцать. Еще несколько минут, и он узнает кто убийца, а если отложить книгу до вечера, он весь изведется от догадок, будет рассеян и у него все будет валиться из рук…чем же сейчас занято руководство, что оно забыло о вертолетчиках?
