Дмитрий Скирюк - Королевский гамбит
— Хармс был психом, — безапелляционно заявил Серёга.
— Хармс был гением, — поправил его я. Потом подумал и подытожил: — Хармс был гениальным психом.
Серёга сделал жест: «Не спорю», и мы обменялись рукопожатием.
— Нет, ну всё равно, — мысли Кабанчика, похоже, тоже поменяли направление. — Допустим, ты прав: всё так и есть, и по улицам под видом старушек бродят эти… роботы пришельские. Бродят, ездят в транспорте и это… собирают материал. Как бы ты их от людей отличил?
— Да леший знает, — отмахнулся я. — Никак. Не знаю как. Если инопланетяне не дураки, они должны были предусмотреть, чтоб их нельзя было отличить от людей. Не будешь же ты в самом деле их булавкой колоть! Да и, если уколешь и они закричат, как ты поймёшь, на самом деле им больно или они только притворяются для вида?
— Ну, ты и садист… А если не булавкой?
— А чем?
— Магнитом…
— Гм, — сказал я и проводил взглядом очередную старушку. — Магнитом — можно. Но и тогда, наверное, ничего не получится. Магнит так глубоко железо не почует, разве что большой, которым в порту металлолом разгружают. Вот им — да, наверное, получилось бы.
— А если там титан?
— Хм…
Бабулька в бежевом плаще, крутившаяся всё это время неподалёку, вдруг переменила курс и решительно пошла на сближение с нашей скамейкой. Не знаю как Серёге, а мне почему-то сделалось не по себе. Мы оба враз умолкли и теперь в гробовой тишине наблюдали за её приближением.
Старушка подошла вплотную, некоторое время глядела на нас со строгой лаской в выцветших глазах, потом заговорила:
— Бутылочки вам не нужны?
— А?! — Я аж подпрыгнул от неожиданности.
Старушка отшатнулась.
— Бутылки, говорю, сдавать будете? — уже более сварливым тоном осведомилась она.
Тут Серёга не выдержал и самым неприличным образом заржал. Старушка смотрела на нас как на сумасшедших.
— Не будем, бабушка, не будем! — наконец сказал он миролюбиво, в два глотка допил остатки пива и протянул бабке пустую бутылку: — Держи.
Я в свою очередь проделал то же самое. Бабка сложила четыре трофея в сумку и потащилась дальше, заглядывая в урны и под лавки и время от времени тревожно оглядываясь. Серёга посмотрел ей вслед, потом хлопнул себя по лбу.
— Слу-ушай! — оживился он. — А ведь они, наверное, радиоволны излучают.
— Пожалуй, — согласился я. — Должны же они как-то общаться.
— А у тебя приёмник в плеере. Давай проверим!
— Ну, это вряд ли, — засомневался я. — Даже если я их и услышу, как я отличу их передачу от…
— Какая передача? При чём тут передача?! Должен же он хоть какие-то помехи поймать! Доставай.
То ли пиво подействовало, то ли усталость, но спорить сил у меня уже не было. Я полез в карман, достал свой старый «Сони Вокмэн», перевёл переключатель в положение «радио», сунул в уши поролоновые пуговки наушников и некоторое время вслушивался в шорохи и трески. Изредка что-то прорывалось, но это были голоса или музыка на соседних станциях.
— Ничего не слышно, — констатировал я.
— Это FM. Попробуй на средних волнах.
— А, точно. Ага. Так, так… — Я подкрутил колёсико настройки. — Где тут у нас средние волны?
Шум помех я зацепил случайно и совершенно неожиданно. Я вытаращился на проходящую мимо бабушку и, по мере того как она удалялась и стихали помехи в моей «Соньке», чувствовал, как растут в моей душе тревога и слепое беспокойство. Вероятно, у меня так резко изменилось выражение лица, что Серёга всё понял без слов.
Я поспешно сорвал наушники.
— Что? — Серёга встрепенулся и потянулся забрать плеер. — Поймал? Поймал, да?
— Да погоди ты…
— Дай послушать!
— Нечего там слушать, — сварливо отозвался я, отдёргивая плеер и путаясь в проводах. — Одна старушка ещё ничего не значит. Надо проверить…
И мы стали проверять. Мы сунули по наушнику в ухо, как делают влюблённые, и теперь, завидев очередную бредущую бабушку, пристраивались ей в хвост и с мрачным видом шли за ней по дорожке, вырывая друг у дружки плеер и лихорадочно крутя настройку. Из-за коротких проводов шагать приходилось в ногу, мы всё время сбивались и вообще со стороны, наверно, выглядели очень странно. Большинство старушек нас упорно не хотели замечать, но две-три таки заметили и после этого тревожно ускоряли шаг. Что интересно, стариков нам так и не попалось, кроме одного седого опрятного дедка с тросточкой. Одетый в синюю болоньевую куртку, шляпу, с противогазной сумкой через плечо, он ничего не излучал, и мы оставили его в покое. Тем не менее следующие полчаса преподнесли нам новый сюрприз — фонила каждая четвёртая старушка.
Если не каждая третья.
— Дела… — Серёга озадаченно поскрёб затылок. — Это что же, получается, каждая третья бабушка — вовсе даже не бабушка, а инопланетный агент?
— Ну, так уж сразу инопланетный, — засомневался я. — Не надо торопиться с выводами. Могут быть другие объяснения.
— Какие, интересно знать?
— Э-э… Ну, я не знаю. Такое, скажем: с возрастом в костях откладывается кальций. Может быть, он экранирует приём… Потом, ведь здесь у нас вся экология ни к чёрту. Тяжёлые металлы, этот… как его…
— Стронций, — подсказал Серёга.
— Ага, он самый.
Некоторое время мы сидели молча.
— Может, счётчик Гейгера достать? — неуверенно предложил Кабанчик.
— А у тебя и Гейгер есть?!
Серёга с тоской посмотрел на свою сумку и покачал головой:
— Нет, только дозиметр. Но я могу раздобыть.
— Не надо.
Я сидел и крутил колёсико настройки, пока мне в уши не ворвался чуть срывающийся, но оттого ещё более милый сердцу голос Ринго Старра:
In the Town, where I was born
Live the man, who sail to sea…[6]
Я не рискнул испытывать судьбу, оставил приёмник в покое и лишь сидел и наслаждался солнцем, музыкой и ускользающим осенним теплом.
«We all live in a Yellow Submarine, — пели „Битлы“, — Yellow Submarine, Yellow Submarine. We…»
Внезапно накативший свист помех был так силён, что заглушил даже музыку. Чертыхнувшись, я сорвал наушники, потом поспешно сунул их обратно в уши, убавил громкость и заоглядывался. Сергей с тревогой посмотрел на меня: «Что, опять?», потом перевёл взгляд на аллею и замер.
По выщербленным плитам узенькой дорожки в нашу сторону неторопливо двигалась старушка.
Одна.
И никого поблизости.
Мы молча проследили, как она, постукивая тросточкой, продефилировала мимо, потом переглянулись. Шум в наушниках был слышен, даже когда я держал их в руках. Я сделал Серёге знак молчать, мы разом поднялись и также не сговариваясь двинулись за ней.
— Что там? — шёпотом спросил Серёга.
— Кажется, в самом деле что-то странное, — почему-то тоже шёпотом ответил я, не сводя глаз со старушки. — На, сам послушай.
Радиостанцию глушило. Шла стена помех, к тому же упорядоченная: каскад — и тишина, потом опять серия помех — и снова тишина…
— Как будто кто-то сообщения передаёт кодированными пакетами, — понимающе кивнул Серёга. — Мы в армии, случалось, такие же перехватывали. Ночью делать нечего, сидишь у ящика, верньеры крутишь. Бывает, самолёт какой нащупаешь… Да, это занятно. Глушит, как хорошая радиостанция. А на вид не скажешь — бабка как бабка…
— Может, у неё и впрямь рация в сумке?
— Скажешь тоже! — Серёга презрительно оттопырил губу. — Такую рацию нам вдвоём не поднять!
Сравнивать ему было с чем — служил Серёга в ПВО.
Бабка между тем пересекла весь парк и потихоньку двинулась к Коммунистической.
Коммунистическая улица в Перми довольно длинная, но на своём пути претерпевает странные метаморфозы, очень похожие на те, что претерпел сам коммунизм в России, а точнее — в бывшем СССР. Своё начало она берёт едва ли не от самого вокзала на Перми-второй, от всех этих железнодорожных дамб, трамвайных путей, лужайки с садом камней, полосы отчуждения и прочих примет разрушения. А начинается сразу высотными домами общежитий с одной стороны и хмурыми пятиэтажками с другой. Потом она становится всё выше, лезет в гору и — примерно у драмтеатра — разворачивается в гигантскую площадь с памятником в центре, наполненную грохотом трамваев и спешащими людьми. По другой стороне этой площади параллельно проходит улица Ленина. Это, как я понимаю, должно символизировать расцвет эпохи. Далее, квартала два, тянутся полуразрушенные здания эпохи классицизма — старые купеческие и мещанские дома, ныне покрашенные «Тиккурилой» и увешанные вывесками и рекламными щитами. Однако где-то на участке Сквер Уральских Добровольцев — ЦУМ весь косметический ремонт куда-то пропадает и дальше тянется унылая череда не полу-, а вполне уже разрушенных старинных двухэтажек. Посредством их Коммунистическая улица едва находит силы доползти до парка возле Оперного театра и там, у здания Пушкинской библиотеки, исчезает окончательно. Финал вполне предсказуемый, но всё равно несколько неожиданный.