"Фантастика 2024-104". Компиляция. Книги 1-24 (СИ) - Седой Василий

— Побитый он какой-то, атаман, — после первой кружки браги признался Никифор. — И поверить трудно, будто вин тот самый, про коего в Темноводном и поныне бают. Да, ладно в Темноводном. Я ему сам реку: по Амуру о тебе, Сашко, местные небылицы складывают. Будто, сын ты самой Черной Реки, что людишкам тебя послала в трудную годину…

— А он что? — Ивашке не понравилось, что Никифор о таком с Дурным болтает.

— Отмахивается только. Ровно ничто ему душу не бередит.

— Ну, а по делу как?

— Сметливый, — кивнул Черниговский. — Того не отнять. Но то вот загорится, инда о своем чем-то помыслит — и сызнова тестом расплывается.

«Ничо, — зло накручивал себя Ивашка, бредя по темным улочкам Темноводного. — Соберем мы тесто. Авось, не квашня какая… Помнит же, что атаманом был!..».

А на третий день-то он Дурнова упустил из виду.

Утро учалось неспокойное.

— Атаман, старосты пришли до суда твоего! — поднял Ивашку ни свет, ни заря Бутаков.

Значит, сегодня будет непростая свара. Давно они уже с есаулами рядились, чтоб, значит, с деревенек мзду не от случая к случаю, а урочно ввести. Подвести народишко под тягло, ежели уж начистоту. Без того уже Темноводью никак не жить, острог разросся, работ у всех много, казаков тож немало — как всех прокормить? Порядок нужен. Даже Никишка с тем согласился.

Старост тех было поболе двух десятков — пришли почти все. Мужики крепкие, все рьяно верующие — иные нынче из Сибири почти не бегут. Трудно с ими, но скрутить их потребно!

— Прокопка, что с Кудрина Яра, тут ли?

Мужики завозились, но голоса никто не подал.

— Не явился, значит, Прокопка, — Ивашка иного не ожидал. — А ведомо ль досточтимым старостам, что Кудрин Яр вспомоществование в Темноводный отослал на треть, а бревен по осени вовсе не спустил? Меж собой раскидаетесь, али как?

— Почто нам за Прокопку разоряться? С ево и тряси недоимки, — загудели бородатые мужики.

— Али не вы мне допрежь говорили, что я вам не боярин, что жить будем сообща? — прищурился атаман. — Так как это? Покуда я вас бороню — вы сообща, а как отвечать — так врозь?

Старосты чуяли нехорошее, но сказать ничего не могли.

— Коль прижму я Прокопку, не вы ль учнёте меня укорять, в произволе винить?

— Не учнем! — зашумели враз повеселевшие старосты. — А чо он?

— А ежели кто другой свои недоимки учнет на вас валить? С тем как быть? — начал накидывать тихо сеть защитник Темноводский.

— Тако же! — ретиво выкрикнул кто-то, но дружного хора уж не стало. Чуют мужики.

— Это вы сейчас тако речёте, — отмахнулся Ивашка. — Инда прижмет — сами отречетеся.

— Почто винишь облыжно? — насупились мужики. — Какие тебе слова потребны?

— Клятвенные, — улыбнулся Ивашка. — Вы — чтецы Слова Божия, вы — хранители заповедей. Вот давайте ж и поклянемся взаимно. Составим ряд. По тому ряду я об вас заботиться буду (како и ныне забочусь), споры решать, вы же — помощь острогу оказывать. Без произволу, как срядимся.

— Ты что ж, атаман, подати вводишь? — вскочил какой-то старик. — Иль твоя теперя стала землица Темноводская?

— Не моя, — у Ивашки играли желваки, но он таил гнев свой, как мог. — Да и не ваша.

— Господь сподобил — Господу и поклоны бьем! — выкрикнули из толпы.

— Чрез меня вы путем тихим сюда пришли! — возвысил голос атаман. — Чрез моих людей покой имаете! Ни тати, ни дауры лихие вас не трогают. Иль то ничего не стоит? Я-тко не дань с вас требую, лишь честный ряд на обе стороны…

…Лаялись они полдня, а то и более. Деревенские мужики едва не лезли в драку, так что Борискины вои пришлись кстати и остудили самых ретивых. Но Мотус тогда ночью на тайном совете верно сказал: коли уж мужик в землю корни пустил, то до самой крайности будет терпеть, но не уйдет. Очень злы были старосты, да куда теперича денутся!

И лишь в вечеру дошло до Ивашки, что Дурнова он никуда не пристроил! Да и опамятовал, когда дворовый донес, что гостенёк сам до атамана просится.

— Зови!

И вошел к нему вовсе не квашня. Не собака побитая. Кабы не шрамы на лбу, не косматая борода — словно бы тот самый Сашко вошел. Почти забытый.

— Поздорову, Ивашка!

Ишь, и без «Иван-Иваныча»! Прошел, сам уселся. Смотрит прямо.

— Отпусти ты меня, Христа ради.

«Так и знал!».

— Нешто я тебя держу? — мрачно буркнул защитник Темноводский.

— А разве нет? — Дурной слегка улыбнулся. — Три дня я тут, Ивашка, и ничего не узнаЮ. Вроде и мое родное — а всё чужое. Во всём чужие руки приложены, чужие старания. Это твой Темноводный, ты тут атаман. А я — я только прошлое.

— Так перестань им быть! Ты ж слышал, как Никифорка тобой восторгается! Будь тем, кого он чтит!

— Это да, — затуманился глаз гостенька. — Речи Черниговского слушать приятно. Только… Ну, вот скажи мне прямо: на кой я тебе сдался?

— Жалостью к себе упиваешься? — зло нагнулся у Дурнову атаман. — От дурной я такой, беспутный! От в плену исстрадался, истрепался! Ничего-то я не понимаю, не кумекаю, вечно бедами всё оборачивается! Так мыслишь? Вижу, так! И так оно всё и есть! Токма правда она, да не вся. Не враз я узрел. Яко и прочим, мнилось мне, что дурень ты беспутный. Да, таковым ты и оставался. Но есть в тебе дар особый — от бога ли иль от дьявола — не ведаю. Да по мне всё едино! Глаз твой зрит то, что никому неведомо. Разум постигает то, что никому не постичь. От того тебя Вещуном и нарекли. Ведал ли?

— Да уж ведал… — закряхтел Дурной топорща бороду.

— А коли ведал, то об чем и речь нам вести! Это твой Темноводный! Я токма принял и сберег. И дальше беречь буду. Но выше вести мне невмочь — глаза твово нет. Лишь ты и можешь, Сашко! Не на кого сбросить тот крест. То тягло твое: коли уж поднял — так тащи! Не смей сбегать!

Ивашка ажно встал.

— Ты ж ради нее! Ради бабы сызнова всё бросить норовишь! После того, что она содеяла, ты, будто шавка прикормленная, к ей сбечь норовишь, — надо его уже додавить! — Что ты видишь, Вещун? Что кинется она в твои объятья? Хрен тебе! Иль гордо отвернется, а ты раны свои сердешные ковырять учнешь? Нет! Не так будет. Придешь ты до нее живым укором! Стыдом о двух ногах и башке дурной! Будешь мучать ее одним видом своим: вот, мол, потаскуха, живого мужа оставила, на прочих променяла. Коль, имается у Челганки совесть, то изъест оная ей всё нутро. И всё из-за тебя. А былого уже не возвернуть. Утекла водица…

Ивашка устало плюхнулся на лавку. Дурной закаменел весь: такие думы в его башке еще не поселялись. От и нет боле старого атамана — снова квашня перед ним сидит.

— Не уходи, Сашко. Там ты не нужен никому… Разве что Араташке — заради мести. Там ты токма боль причинишь да беды принесешь. А здесь ты нужен! Нужен мне и людишкам тож! Даже, если те не видят в тебе нужды.

Дурной тихо плакал.

«Чистые слезы, — довольно таил улыбку Ивашка. — Уж теперь-то всё усвоил. Отрекся от мечтаний своих. То на пользу».

— Ну, что мне содеять, дабы решился уже?

— Не знаю… — глухо ответил Дурной. — Эко ты меня… Необычный ты человек, Ивашка. Никогда я тебя о том не спрашивал, уважал твое право таиться. Но, может, расскажешь уже… ну, раз у нас так всё откровенно… Кто ты такой?

Ивашка застыл. Лицо свело от страха сказать вслух потаенное… Но язык уже принялся извиваться, будто токма этого и ждал все эти годы:

— Крещен я был Артемием.

Глава 16

Слова не хотели итти наружу. Язык жгло от своего истинного имени. Отвык. Принудил забыть его.

— Нарекли меня в честь деда. Хотя, по святцам и не выходило. Артемий Измайлов, мож, слышал?

Дурной нахмурил свои брови косматые, но покачал головой.

«Да, откуда ему, — грустно хмыкнул Артемий-Ивашка. — Рожденному в реке…».

— Большой был боярин на Москве. Успел послужить славно. И Годунову — воеводил на южных рубежах. И царевичу Димитрию, который опосля Гришкой Отрепьевым оказался. При Василии Шуйском в ближний царский круг вошел. Резали тогда бояре друг друга без счету. А дед мой выжил. Привел владимирцев на первое ополчение. Опосля на соборе всерусском подписался под избранием Михаила Романова. И опосля не плошал: Москву от Владислава защищал, потом мировую с ляхами подписывал. Воеводствовал по Руси, инда и на Москве стоял вторым воеводою.