Роман Злотников - Виват император! Армагеддон
— Как зовут-то?
— Виктор… Гершвиц.
Дэймонд уловил едва заметный акцент:
— Из Израиля давно?
Парень чуть замялся:
— Два года…
— Ну… добро пожаловать в экипаж…
На Шестнадцатый магистральный они прибыли через двое суток. В магнитодинамических поездах Дэймонд ездил не раз, что было очень удобно — до Питера из Москвы можно было добраться всего за два часа, а до Сочи — за четыре. Однако бывал он только в пассажирских вагонах, а вот в грузовой терминал попал впервые. Оказалось, что система погрузки отработана под стать скоростям. Если погрузку техники и имущества на обычные железнодорожные платформы полк завершил за два дня, то здесь перегрузка заняла всего полтора часа. Еще час карго-мастера проверяли крепеж (сорокапятитонный кусок железа, сорвавшийся с креплений на скорости за пять сотен километров в час, может натворить кучу дел), а затем литерный состав тронулся навстречу… войне?!
2
— … вы можете передвигаться самостоятельно?
Филипп выплыл из небытия и попытался сфокусировать взгляд на говорившем. С первого раза ничего не получилось. Более того, сознание снова начало уплывать куда-то в грохочущую и визжащую тьму.
— … столько наркотиков, что он умрет раньше, чем ты чихнешь…
Голос не сдавался. Он снова пробил тьму и начал настойчиво пульсировать в перепонках. Впрочем, в следующее мгновение до Филиппа дошло, что это уже другой голос.
— … терранец. Так что заткнись и волоки.
Это опять был первый голос, но ему тут же ответил второй:
— То-то и оно, пока его доволокешь…
В этот момент скачком включились другие органы чувств Филипп почувствовал, что лежит на чем-то жестком, потом, что это жесткое покачивается, затем тьма перед глазами окончательно распалась и приняла различные формы, отличающиеся друг от друга цветом, оттенками, степенью светоотражения и многим другим. Потом вернулись запахи…
— Минута сорок!
Это был уже третий голос. И все они по-прежнему были незнакомыми.
— Минута тридцать! Быстрее!
Филиппа затрясло сильнее. Похоже, те, кто его нес, перешли на бег. Но тут вернулась боль, и Филипп застонал.
— Ты смотри, очухался…
На этот раз второй голос прозвучал напряженно, и Филипп понял, что говоривший — один из тех, кто его нес.
— Сорок секунд!
Филиппа затрясло сильнее, но вместе с болью начали появляться и кое-какие воспоминания, и боль как-то сразу ушла на второй план…
Вик Вик ввалился в его номер мрачнее тучи. А когда Вик Вик был в хреновом настроении, это впечатляло. Причем если учесть, что росту в Вик Вике было едва ли метр шестьдесят пять, а вес не переваливал за полтинник, то нетрудно понять, что брал он не выставленными вперед пудовыми кулаками или грозно выпяченным квадратным подбородком. Да в этом и не было нужды. Глаза — вот в чем была вся соль. В коридорах МОК не было ни одного человека (включая всегда вежливого и политкорректного председателя графа Роана, блистательного спортивного медика и в прошлом неплохого гребца), кто мог без трепета взирать на Вик Вика в состоянии «мрачнее тучи». В этом состоянии Вик Вик был похож на… зарождающийся ураган… надвигавшуюся грозу… мгновение назад начавший зарождаться торнадо… И хотя на памяти Филиппа Вик Вик ни разу не разразился, так сказать, но легче от этого не становилось. И вот сейчас он ввалился к номер в Филиппу…
Вик Вик остановился посередине комнаты, несколько мгновений буравил мрачным взглядом телевизор, на котором Степан Мигура в очередной, наверное, уже тридцатый раз подряд заканчивал свой феерический бег, затем с грохотом придвинул к себе ногой тщедушное креслице из металлических трубочек и кожзаменителя (ну еще бы, найдете вы в таком оплоте политкорректности, как Нью-Йорк, обработанный кожный покров зверски убитых животных) и плюхнул в него свой тощий зад.
— Филипп, с этим надо что-то делать.
— С чем, Виктор Викторович?
Вик Вик боднул его своим фирменным «тучным» взглядом, мгновение смотрел куда-то в стену, а когда повернулся обратно, «молнии» больше не сверкали. Дело было в том, что Филипп был одним из немногих, на кого взгляд первого вице-президента МОК не действовал. Он это знал, а потому просто еще раз повторил:
— С этим надо что-то делать.
Филипп невозмутимо пожал плечами:
— Зачем?
— А то ты не понимаешь! — саркастически вскинулся Вик Вик. — Да нас же просто выкинут из олимпийского движения!
— За что?
— За обман.
— Какой обман? — удивился Филипп. Вик Вик вздохнул:
— А как еще они могут объяснить то, что творится? — Он кивнул на телеэкран, где Мигура вновь (в который уже раз за последние два часа) рвал грудью финишную ленточку, и насупился. — Сам знаешь, эта Олимпиада замысливалась американцами как торжество американского духа (ну еще бы, Олимпиада не просто в Америке — в самом Нью-Йорке!). Американцы должны были одержать не просто победу, а абсолютную победу, и вот…
— Спорт есть спорт.
Вик Вик взорвался:
— Какой спорт?!! Когда олимпийская сборная одной страны получает двести десять медалей, из них шестьдесят восемь золотых, это не имеет никакого отношения к спорту!
Филипп продолжал молча смотреть на экран, где кадр с рвущим ленточку Мигурой отъехал чуть дальше, а на переднем плане нарисовались Стеф Полански, самый крутой ведущий теленовостей всего западного побережья, и его очередной гость — холеный благообразный мужчина с седой бородкой. Полански представил его как профессора Джереми Макенроя, специалиста по спортивной медицине и ведущего эксперта по допингу Национальной ассоциации легкой атлетики США. Ну еще бы! Ведь всем давно было известно, что при честной игре американцы просто не могут проиграть. Что означало: если они проигрывают — значит игра нечестная.
— Да выключи ты эту хрень! — Казалось, от рыка Вик Вика вздрогнули жалюзи на окнах номера. Филипп хмыкнул и нажал кнопку «ленивчика». Профессор на экране как раз начал тыкать световой указкой в изрядно увеличенное лицо Степана, перекошенное от напряжения, показывая видимые лишь ему одному «характерные покраснения» и «явно заметное сужение зрачков». Полански, кивая, сосредоточенно внимал.
— Ну так что ты предлагаешь?
Филипп встал и с наслаждением потянулся.
— А что тут можно предложить? Нас здесь очень сильно не любят. В первую очередь хозяева. Причем не только Олимпиады, но и всего мира. А потому никто им перечить не будет. Так что выхода у нас два: либо бросить все и немедленно уезжать, а вернее бежать, либо… остаться и бороться до конца. Мы же что сделали? Обули наших американских друзей по плаванию, легкой атлетике, теннису, то есть по тем видам, в которых они считали себя абсолютными лидерами. Ты же помнишь, как перед Олимпиадой они со вкусом обсуждали даже не то, сколько американцев будет в тройке призеров, а кто именно из них. Так что у них остается вообще только один выход, ты знаешь какой — обвинить нас во всех смертных грехах: в применении специального уникального допинга, который невозможно обнаружить современными методами, в подкупе судей, ну а заодно в попрании прав личности, терроризме и зверском уничтожении китов в окрестностях Антарктиды.
