Геннадий Прашкевич - Царь-Ужас
Семен ошеломленно молчал.
– Садись! – не раздеваясь приказал грубый человек.
Семен послушно сел, и тут же кто-то заорал снизу из-за распахнутой двери, из которой неприятно несло ледяным сквознячком:
– Михалыч, твою мать! Ты где, Михалыч?
– Ну, чего там? – заорал и Михалыч, выглядывая из дверей.
– Да постреляй ты к черту все эти радиолампы! Чего ты там возишься?
– А зачем я врага народа привел?
– Твою мать, догадался! Стрельни его! Подвижка началась, торопись!
Что-то гулко и странно ударило за бортом.
– А и правильно! – весело выругался Михалыч.
Справа и слева от Семена полетели куски расколоченного пулями эбонита, хищно защелкали замкнувшиеся провода. Цветные огоньки, только что волшебно освещавшие пульт, мгновенно погасли. Кисло запахло порохом, в рубке стало скучно и холодно.
– Видишь, как просто? – весело выругался Михалыч, сильно похожий на бывшего комбрига Колосова, томящегося внизу в трюме, может, его родной брат. – Как из пушки, да? – И с любопытством спросил: – Контра? Родину продавал?
Семен согласно кивнул.
– Холода, небось, не терпишь?
– Не терплю, – поежился Семен.
– Это ничего, привыкнешь. Раз ты контра, надо к многому привыкать, – почти миролюбиво утешил мордастый и грубо крикнул куда-то вниз, может, за борт: – Сейчас иду!
И заорал уже на Семена:
– Чего сидишь, контра?
– А что делать?
– Бери тяжелое в руки!
Семен послушно поднял табурет и прошелся им по панелям. Посыпалось битое стекло, омерзительно запахло паленой резиной.
Михалыч восхищенно отшатнулся:
– Ну, ты спец! Ну, вредитель! Как теперь? – И прищурился: – Сумеешь заново восстановить станцию?
– А разве есть запчасти? – осторожно спросил Семен.
– Ну, контра! – еще сильней восхитился Михалыч. – Чего захотел!
Весело покрутив пальцем у виска, он сунул оружие под полушубок и вышел за дверь.
– Чего делать с контрой? – послышался бодрый голос снаружи, и Семен невольно сжался.
Но снизу нетерпеливо заорали:
– Давай, давай, торопись, Михалыч! Хватит с тебя!
Заревел мотор, вроде самолетного.
– Видишь, трещина? Торопись! Прыгай сюда, прыгай!
Семен ничего не понимал.
Минут двадцать он просидел в радиорубке, но ничего не происходило, а в самой радиорубке становилось все холоднее и холоднее. Никто не интересовался врагом народа, давно стихли голоса, шум мотора, погасли огни. Казалось, огромный пароход совсем опустел, но Семен хорошо знал, что твиндечные трюмы до сих пор по самые люки забиты зэками. И еще он знал, что на пароходе все равно должна находиться охрана. Не могли же стрелки охраны сбежать с парохода. Не могла же вся команда оставить вверенный ей корабль.
Наконец стало так холодно, что Семен встал.
Приоткрыв рундук под железной стеной рубки, он обнаружил барахло, видимо принадлежавшее радисту. Меховая куртка оказалась прожженной в нескольких местах. Дырок было так много, что чинить куртку уже не имело смысла, зато и дырявая она пришлась Семену по плечам. В том же рундуке он разыскал потрепанные унты и меховую шапку.
Утепленный, потерявший сходство с зэками, он осторожно шагнул на капитанский мостик.
Луна все так же светила, но нигде, как ни вглядывался Семен, не было видно ни собак, ни аэросаней, только с правого борта снег, припорошивший льдины, был отмечен чем-то вроде лыжных следов.
И – никого.
Минут тридцать Семен бродил по пустым надстройкам, поднимался в теплый, пахнущий жратвой камбуз, побывал в не остывших каютах комсостава, даже спускался в машинное отделение и зачем-то снова заглянул в пустую радиорубку. Получалось, что он снова, как при Цусиме, остался последним человеком на корабле (не считать же зэков в трюмах), правда, на этот раз не тащилась за ним обреченная на убой эскадра. Пароход неподвижно стоял во льдах, черный, огромный, и пускал в полярное небо слабые облачка почти невидимого дыма.
Скоро котлы выгорят, со странным равнодушием подумал Семен, и давление в котлах упадет. И когда он так подумал, до него дошло: да он ведь, правда, один! Никто им не командует, никто не собирается его убивать. Ну, пальнули разок, подумаешь. Да и не в меня пальнули, а в радиоаппаратуру.
Волнуясь, он вошел в капитанскую каюту.
Уютно светила настольная лампа, чернели в стене два больших иллюминатора. Из приоткрытой двери спальни тянуло чем-то нежным, женским. Не вонью, не застарелым потом, не воздухом, отравленным больными желудками, а нежным запахов духов, чистым запахом женского тела. На белой накрахмаленной скатерти, которой был застелен стол, валялся оранжевый апельсин, стояли судки, видимо недавно доставленные с камбуза. Приборы поставлены на троих, судки накрыты специальными меховыми шапками и не остыли.
Схватив со стола апельсин, Семен впился в него зубами и вдруг явственно вспомнил жалкие глаза астронома, прячущегося в толпе зэков.
Он меня продал, понял Семен.
Он меня продал за кусочек сала в тряпице.
Он получил вожделенный кусочек, возможно, даже поделился с Джабраилом, иначе бы урки не бросились на меня.
Поняв это, Семен почувствовал себя еще более одиноким, чем в бою при Цусиме. Плюнув на ковер, громко выругавшись, он вышел из каюты и спустился на нижнюю палубу…
Оружия у него не было, но он не боялся поднять люк.
Если бы урки и кинулись вверх по лестнице трапа, он успел бы опустить тяжелый люк на их головы. Да и не посмеют они кинуться к лестницам, знают, что так запросто можно схлопотать пулю. Для них пароход все еще куда-то идет, для них на борту все еще полно охраны. А на самом деле, обреченно подумал он, пройдет несколько часов, и котлы остынут, остановятся электромашины, погаснет электрический свет, и все вокруг покроется мертвым волшебным инеем.
Люк оказался тяжелым. Снизу ударило в нос вонью и шумом.
– Кто на букву «т»? – страшно заорал Семен, наклоняясь над вонючим провалом в ад.
Откликнулся испуганный голос:
– Тищенко.
– Следующий.
– Ну, Тихомиров я.
– Следующий.
– Тихорецкий.
– Опять не тот.
– Тихонов.
– Нет.
– Тазиев.
– Имя назови!
– Джабраил.
– На выход! – страшно заорал Семен и выругался: – Кто на букву «я»?
– Яковлев, – с непонятной надеждой выкрикнул кто-то.
– Следующий.
– Яблоков.
– Не тот.
– Якунин.
– Тоже не тот.
Наконец внизу раздалось:
– Якоби-Колечкин.
– На выход!
Семен внимательно следил, как ученый горец, а за ним профессор, пыхтя, тяжело карабкались по крутому трапу. Как только они переступили комингс, он с грохотом обрушил крышку люка. Ничего не понимая, тесно прижавшись друг к другу, Джабраил и профессор с ужасом смотрели на Семена. Он кивнул, и они послушно двинулись за Семеном.
– Где стрелки? Где охрана? – пытался спросить на ходу Джабраил.
– Сбежали.
– Да куда? Здесь льды кругом только.
– Не знаю.
– А где мы находимся?
Семен не ответил.
– Это Северный полюс? – с тоской спросил Джабраил.
– Какая разница? – ответил Семен, распахивая дверь в капитанскую каюту. – Обед еще не остыл. Это важнее.
Джабраил и профессор робко сели за стол.
Они были потрясены. Они глядели на Семена так, будто он, правда, одними голыми руками передушил всех стрелков, побросал команду за борт. С такого станется, читалось в их потрясенных взглядах. Возможно, они считали, что Семен сошел с ума. Не пытаясь их разочаровать, он взял в руки серебряный половник и осторожно, стараясь не пролить ни капли, разлил по тарелкам борщ.
Борщ казался красным от свеклы, в нем плавали куски мяса.
– Это можно есть? – осторожно спросил профессор.
Семен кивнул.
Работая ложкой, он держал под рукой большой кухонный нож.
Потом ему надоело.
– Борщ вкуснее, чем сало… – как бы про себя пробормотал он. Ученый горец и Якобы Колечкин в страхе переглянулись, и он не выдержал: – Вы ведь взяли то сало?..
Он все еще надеялся, что они соврут.
Но они не соврали.
– Ты же должен знать… – предупредительно забубнил Якобы Колечкин. – Ты ведь знаешь, когда Эйнштейн впервые осознал теорию относительности как факт?..
Семен не знал.
Он и про Эйнштейна слышал впервые.
– Он осознал это, когда до него дошло, что человек, падающий с двадцатого этажа, по отношению к вечности неподвижен… понимаешь?.. Не все ли равно, кто взял сало?.. Все равно нас скоро не будет… Скоро эти льды растают, не будет тьмы… Ну, съели мы сало, какая разница, нас вообще всех скоро не будет… – Профессор так и подался вперед: – Ты что, правда, не понял?.. До тебя не дошло, что насиловать не тебя хотели?.. Им нужна была только твоя баба… Ну та, которая у тебя на спине… А ты ни при чем…
Он вдруг остановился. Глаза у него были полны слез:
– У меня есть жена… Она в Алжире…
– Ну, хоть ей повезло, – участливо кивнул ученый горец.
– Она в АЛЖИРе… – все так же ожесточенно объяснил Якобы Колечкин. – В Акмолинском лагере жен изменников родины… Ее, наверное, тоже урки насилуют…
