Максим Хорсун - Ржавые земли
Лишь вернуться домой им было не под силу.
– Доктор! Здоров будь, доктор!
– Чего?
– Здорово, говорим тебе! Глухая тетеря!
– А-а! Здорово, мужики!
– Куда собрался, Тимофеич?
– Северского иду проведать. Что-то давненько я у него не бывал.
– Переселиться к дружку поближе не желаешь?
– Чего? Говорите громче, будьте так любезны! Вы же знаете, что я не очень хорошо…
– Нужное дело, говорим, доктор! Так держать! Бог в помощь!
– Бог в помощь, братцы!
– Тетеря глухая!
Прямая была тропка, часто по ней ходили: туда-сюда, сюда-туда.
«Туда» – это через Тайгу, а затем через пустошь, прямиком к броненосцу. «Кречет» покоился на прежнем месте – в русле мертвой марсианской реки, поименованной Стиксом, – да и куда бы он оттуда делся? Такую махину ветром не сдует, и на руках ее не перетащишь. Шутка ли: водоизмещение в пятнадцать тысяч тонн. К броненосцу шли, чтобы железяк каких-нибудь набрать или чего иного подыскать для хозяйства. Не было больше надобности в тяжелых пушках, и прятаться за крупповской броней стало не от кого, вот и разбрелись моряки к воде и к земле поближе. А чтоб приблудившаяся из пустыни погань не наложила лапу на бомбовые погреба, на «Кречете» постоянно дежурил отряд балтийцев. Вахта регулярно сменялась – согласно очередности, принятой матросским советом, – так что время шло, но тропа оставалась утоптанной.
«Сюда» – это в постоянный лагерь, названный Поселком. Просто Поселком. Поселок медленно, но неуклонно разрастался, заполняя площадь низины, защищенной со всех сторон от ветра. Если бы моряки могли подняться над землей на воздушном шаре, то увидели бы, что поселение разместилось в чаше метеоритного кратера.
Изба к избе, огород к огороду, заборчик к заборчику – всё как у людей. Недоставало только кладбища, церкви да трактира. Место могло показаться не слишком удачным с точки зрения обороны, но в кратере отыскался источник с питьевой водой, и находка эта стала последним доводом в споре о том, где именно должно быть основано долговременное поселение.
После исхода хозяев у людей не осталось иных врагов, кроме самих себя. Чужепланетники обычно держались в стороне от других чужепланетников. К тому же на их нечеловеческие головы свалились другие напасти. Стали вымирать чужепланетники; причем дело обернулось полной дрянью для тех, кто раньше чувствовал себя на Марсе вольготно; для тех, кто тряс жирком, в то время как люди страдали и гибли от голода. Запасы, которые были накоплены в объемистых телах еще на родных планетах, иссякли. На Марсе пополнить их было решительно нечем. Марс не мог и не собирался быть снисходительным к живым многотонным машинам. Бродили нынче по пустошам и по редколесью то ли толпы, то ли стада обреченных, словно динозавры, существ. Страшно и больно было смотреть на них, вот только помочь нелюдям никто не мог. Те из них, кого эволюция наградила всеядностью, добивали друг друга каннибализмом. Остальные просто ложились на рыжий грунт и больше не поднимались на ноги.
В числе приспособившихся оказались люди, десятифутовые свиньи-холерики и, говорят, кто-то встречал еще четырехруких человекоподобных существ, которых доктору Рудину довелось увидеть издалека еще в пору хозяев.
…Послышался треск. Похожие на стальную проволоку ветви пьяной ягоды раздвинулись. Рудин остановился. Скинул с плеча лопату, вонзил в землю, оперся на черенок широкими руками.
На тропе человеку бояться нечего.
Одинокий «старик», звеня кольцами, вживленными в острые лопатки и выпирающий позвоночник, выбрался из кустов. Это был матерый, лобастый трутень. Двигался он, мелко поддергиваясь всем телом, опустив голову к земле, точно что-то вынюхивал. Трутень два раза оббежал вокруг замершего Рудина, потом завертелся у ног человека.
– М-мас-с-са-а! – просипел он.
– Бормочет чего-то… – буркнул под нос Рудин. – Ты чего, Шершень? – Доктор присел на корточки; его лицо оказалось на одной высоте с морщинистой мордой «старика». – Никак гнездо твое неподалеку? Всякий раз меня встречаешь…
Рудин похлопал по карманам брюк, вытащил завернутый в тряпицу кусочек сахара. Улыбнулся и протянул трутню. «Старик» схватил угощение, едва не разодрав запястье Рудина когтями. Заурчал, завздыхал, с хрустом перемалывая осколок сахарной головы акульими зубами. Бывший враг, теперь – жалкий друг. Исковерканное создание, брошенное на произвол судьбы в беспощадном мире. В мире, который пестует творения совершающейся здесь эволюции – мелких и выносливых псевдонасекомых и псевдоземноводных. И дела нет Ржавой планете до незваных пришельцев. Что вполне справедливо.
– Так сильно жрать хочется, да? Бедняга… Чем же ты кормишься, мил друг? Святым духом? – Рудин поднялся. Посмотрел по сторонам. – Линчуют меня моряки, если узнают, на кого я трачу паек. Понимаешь, Шершень? Ну лопай! Лопай на здоровье.
Ключицу «старика» рассекал багровый шрам – грустная память о дне, когда трутень впервые заступил доктору дорогу. Рудиным тогда еще управляли рефлексы, выработанные во время короткой, но кровопролитной войны с хозяевами. В ход пошла лопата, без которой доктор обычно на тропе не появлялся. Но дрогнула рука: не посмел он добить раненое человекоподобное существо. Он вдруг отчетливо понял, что старая вражда исчезла навсегда. Впиталась в песок.
– Ну? Что? Полегчало в брюхе?
Трутень часто-часто закивал, будто до него дошел смысл сказанного. Преданно заглянул в глаза Рудина мутными, лишенными белков глазенками и через миг был таков. Лишь зазвучал, растворяясь вдали, тусклый дребезг колец, вживленных в тело «старика».
…Минут десять бодрым шагом – и доктор уже на месте.
– Здравствуй, Георгий Иванович!
Крест, сколоченный из досок палубного покрытия, был недавно покрашен черной краской, – ее в бытовке броненосца оказалось больше, чем любой другой. Рудин перекрестился, аккуратно прикоснулся к липкой перекладине губами. Потом поплевал на мозолистые ладони и взялся за инструменты.
Могилку поправлять было почти не нужно. Чуть-чуть потерял форму вытянутый холмик, немного разошлись окаймляющие его осколки гранита – на этом, пожалуй, и всё.
На могиле друга доктор навел идеальный порядок. Сбоку на холмике появились мелкие пятна мха, – их Рудин убрал тяпкой. Он вспомнил, как бурно рос мох, пока в теле Георгия Ивановича Северского оставалась жидкость. Вот тогда могилку приходилось очищать каждый божий день. Сейчас же мох здесь появлялся скорее по привычке – даже простейшие формы жизни на Марсе обладали цепкой памятью на то, где можно разжиться пищей или влагой.
В последнюю очередь Рудин налил воды в рюмку под крестом, поправил растрепанный ветром букет выцветших бумажных цветов.
Он занимался этой работой не реже, чем раз в три недели. Он чувствовал себя виновным в смерти Георгия Северского. Хотя… если рассудить здраво, Рудин постарался крепче, чем все остальные моряки, изо всех сил пытаясь спасти тяжелораненому офицеру жизнь. Северского сгубило рафинированное своенравие и зубы какого-то «старика», в которые это своенравие его и привело.
Северский держался молодцом. Он выстоял последний бой, когда хозяева бросили на «Кречет» все силы. Он оставался в строю до тех пор, пока боевой офицер был необходим остаткам команды, как воздух, как свет солнечный.
Но после Северский стал чахнуть не по дням, а по часам. Он словно жил в последние дни войны в долг, а потом был вынужден с лихвой расплачиваться по счетам.
Северский вытерпел муки ампутации. Северский даже дал согласие на вторую операцию, хотя каждому было ясно, что она не поможет, что Рудин с его трясущимися руками, на одной из которых пальцы стали короче, бессилен. Во время второй операции лейтенант Северский отдал богу душу. И долго потом моряки отпаивали спиртом рыдающего доктора, забывшего снять пестрый от алых пятен фартук.
…Закончив, Рудин присел на бревно, которое моряки оставили подле могилы вместо скамейки. Хлебнул воды из фляги, вынул из торбы стопку бумаги и карандаш. Просмотрел свои записи, покусывая и без того потерявший форму кончик карандаша. Призадумался.
На последней странице было выведено разборчивым, отнюдь не врачебным почерком:
«Глава XXV. Сокровища марсианской пирамиды».
Пожалуй, стоит переработать начало… и серединку. Ну и конец, чтоб не было «провалов» в стиле. Иначе Купелин опять обвинит меня в склонности к мессианству, а Гаврила – в чрезмерном слюнтяйстве. Им только дай повод! Критики оголтелые! Словно не стояли мы на террасе пирамидальной горы, и ветер не стегал нас пыльными струями. А ниже!.. Ниже по склону карабкались недобитые цилиндры, – «железяки» силились достать нас, действуя согласно последнему приказу испарившихся «хозяев». Гаврила говорит, что в тот миг нам было не до молитв; что на язык, да и на ум лезла одна матюгня… но я ведь помню! Как сегодняшний день помню: в красно-черных тучах появились «окна», и вниз устремились два золотых луча. Один луч упал прямо на нас, второй скользнул выше по склону. Я помню чувства, охватившие меня, когда я увидел, как сквозь пелену крепчающей песчаной бури проступают обводы руин… О, что там были за руины! Это был марсианский храм Луксора! Это был марсианский храм Карнака! Цилиндров и след простыл, едва мы оказались в ущелье, скрывающем тайну…»
