Сьюзен Коллинз - Сойка-пересмешница
Мои последние слова повисают в воздухе. Мне кажется, будто время остановилось, и я парю над землей в облаке жара, исходящего не от пылающих вокруг обломков, а от меня самой.
— Снято! — голос Крессиды возвращает меня к реальности, остужая мой пыл. Она кивает в знак одобрения.
— То, что надо!
8
Появляется Боггс и крепко берет меня за руку, хотя я и не думаю убегать. Бросаю последний взгляд на госпиталь — как раз в тот миг, когда остов здания обрушивается, — и силы меня оставляют. Всех этих людей — сотен раненых, их родственников, врачей из Тринадцатого — больше нет. Поворачиваюсь к Боггсу и вижу кровоподтек на его лице от ботинка Гейла. Я не специалист, однако нос у него определенно сломан. Впрочем, в голосе Боггса звучит скорее усталость, нежели злость.
— Все на посадочную полосу!
Я послушно делаю шаг вперед и морщусь от ужасной боли под правым коленом. Теперь, когда действие адреналина прошло, тело разваливается на части. Я изранена, окровавлена, и у меня такое чувство, будто в голове сидит кто-то и лупит молотком по левому виску. Взглянув на мое лицо, Боггс подхватывает меня на руки и бежит к взлетной полосе. На полпути меня начинает тошнить. Кажется, у Боггса вырывается вздох, хотя не уверена, потому что он совсем запыхался.
Небольшой планолет, не похожий на тот, который доставил нас сюда, уже стоит на взлетной полосе. Как только все поднимаются на борт, мы взлетаем. На сей раз нет ни удобных сидений, ни иллюминаторов. Очевидно, это грузовое судно. Боггс оказывает первую помощь раненым. Хочется снять испачканный рвотой бронежилет, но тут слишком холодно. Я устраиваюсь на полу, положив голову на колени Гейлу. Последнее, что помню, — Боггс накрывает меня мешками.
Просыпаюсь я только на своей старой кровати в больнице. Мне тепло, раны перевязаны. Рядом мама.
— Как ты себя чувствуешь?
— Будто побитая. Но терпимо, — говорю я.
— Нам никто даже не сказал, пока ты не улетела.
Я чувствую укол стыда. Нельзя забывать о таких вещах, после того как твоя семья дважды провожала тебя на Голодные игры.
— Прости. Мы не ожидали нападения. Предполагалось, что я только навещу пострадавших, — объясняю я. — В следующий раз заставлю их вначале договориться с тобой.
— Китнисс, со мной уже давно никто ни о чем не договаривается.
Она права. Никто. Даже я. С тех пор, как умер мой папа. К чему притворяться?
— Ну, я попрошу, чтобы они хотя бы... предупреждали тебя.
На тумбочке лежит осколок, вынутый из моей ноги. Врачей больше волнует моя голова, я ведь еще от прошлого сотрясения не совсем оправилась. Впрочем, в глазах у меня не двоится, ничего такого, и мысли не путаются. Я проспала вечер и всю ночь, и теперь ужасно хочу есть. Завтрак мне приносят совсем скудный— несколько кусочков хлеба, размоченных в теплом молоке.
Потом меня вызывают в штаб на утреннее совещание. Я собираюсь встать, но меня, оказывается, хотят отвезти туда прямо на больничной койке. Говорю, что прекрасно дойду сама, однако никто даже слушать не хочет. Наконец мы сходимся на кресле-каталке. Я ведь правда совсем в порядке. Ну, не считая головы, ноги, пары ушибов и небольшой тошноты после завтрака... Нет, пожалуй, хорошо, что я поеду в каталке.
Пока меня катят в штаб, на душе становится беспокойно. Вчера мы с Гейлом прямо нарушили приказ, и Боггс может подтвердить это своим сломанным носом. Конечно, нас накажут, но насколько сурово? Аннулирует ли Койн наше соглашение об амнистии победителям? Не лишила ли я Пита той ничтожной защиты, которую могла ему дать?
В штабе я застаю только Крессиду, Мессаллу и «жуков».
— А вот и наша маленькая звезда! — восклицает Мессалла, и все они так искренне улыбаются, что я не могу не улыбнуться в ответ.
Они здорово удивили меня вчера. Не послушались Плутарха. Ради репортажа полезли за мною в самое пекло. Они не просто выполняют свою работу, они ее любят. Как Цинна.
В голову приходит странная мысль, что, окажись мы вместе на арене, я выбрала бы их в союзники. Крессиду, Мессаллу и... и...
— Хватит мне уже называть вас «жуками», — говорю я вдруг операторам.
Потом объясняю, что не знаю, как их зовут, а они сами в костюмах и с аппаратурой напоминают насекомых. Кажется, такое сравнение их ничуть не обижает. Даже без камер они очень похожи друг на друга. Одинаковые песочные волосы, рыжие бороды и голубые глаза. Один, с обгрызенными ногтями, представляется Кастором и говорит, что другого зовут Поллукс. Он его брат. Поллукс только молча кивает. Сперва я думаю, это он от скромности или просто не очень разговорчивый, однако положение его губ и видимое усилие, с которым он сглатывает, мне знакомы. Я еще до объяснения Кастора понимаю, что Поллукс безгласый. Ему отрезали язык, он никогда больше не будет говорить. А я больше не буду удивляться их готовности рисковать жизнью ради свержения Капитолия.
Зал постепенно наполняется, я настраиваю себя и на менее радушные встречи. Однако недовольными выглядят только Хеймитч, для которого это обычное состояние, и Фульвия Кардью, явившаяся с кислой миной. Лицо Боггса от верхней губы до лба закрыто маской телесного цвета — я была права насчет сломанного носа, — поэтому о его мимике судить трудно. Койн с Гейлом входят в зал вместе, болтая как старые приятели.
— Завел новых друзей? — спрашиваю я, когда Гейл опускается на стул рядом с моей каталкой.
Гейл еще раз бросает взгляд на президента, затем поворачивается ко мне.
— Ну, должен же кто-то из нас налаживать контакты. — Он нежно касается моего виска. — Как себя чувствуешь?
Должно быть, на завтрак в столовой давали тушеную тыкву с чесноком. Чем больше народу собирается, тем сильнее запах. Желудок у меня сжимается, а освещение вдруг кажется слишком ярким.
— Слегка покачивает, — отвечаю я. — А ты?
— В порядке. Вытащили пару осколков. Ничего страшного.
Койн просит внимания.
— Наша информационная атака официально началась. Для тех из вас, кто пропустил вчерашнюю вечернюю передачу и семнадцать повторов, которые с тех пор Бити удалось передать в эфир, мы прокрутим ролик прямо сейчас.
Прокрутят ролик? Выходит, они не только успели просмотреть отснятый материал, но и смонтировали из него ролик и даже уже несколько раз показали? При мысли, что сейчас я увижу себя на экране, мои ладони покрываются потом. Как я выгляжу? Что, если такая же скованная и никчемная, какой была в студии, и они просто отчаялись добиться от меня чего-нибудь получше?
Из стола выдвигаются несколько дисплеев, свет тускнеет. В зале наступает тишина.
Несколько секунд экран остается черным. Затем в его центре вспыхивает маленькая искорка. Она становится все ярче и ярче, постепенно увеличивается в размере, поглощая окружающую черноту, пока наконец весь экран не взрывается пламенем, настолько мощным и реальным, что я как будто чувствую исходящий от него жар. На фоне огня возникает моя брошь с сойкой-пересмешницей, переливающаяся красным золотом, и тут же раздается низкий, звучный голос, который преследует меня в кошмарах.
— Огненная Китнисс Эвердин, — вещает Клавдай Темплсмит, официальный комментатор Голодных игр. — Она все еще пылает.
Внезапно вместо броши на экране появляюсь я сама на фоне настоящего огня и дыма в Восьмом дистрикте.
— Я хочу сказать восставшим, что я жива. Что я здесь, в Восьмом дистрикте, где Капитолий только что разбомбил госпиталь, полный безоружных мужчин, женщин и детей. Все они погибли.
На экране рушащийся госпиталь, отчаяние очевидцев, в то время как мой голос за кадром продолжает:
— Люди! Если вы хотя бы на мгновение поверили, что Капитолий будет относиться к нам по-человечески, если вы надеетесь на прекращение войны, вы обманываете самих себя. Потому что вы знаете, кто они, вы видите их дела.
Камера снова возвращается ко мне, когда я развожу руками, показывая на разрушения вокруг.
— Вот как они поступают! Они должны за это заплатить!
Далее следует фантастическая нарезка фрагментов битвы. Первые бомбы, мы бежим, нас сбивает взрывной волной, крупный план моего ранения (ого, сколько кровищи!), карабканье на крышу, пулеметные гнезда... Наконец несколько самых впечатляющих выстрелов повстанцев, Гейла и моих. Больше всего моих. Падающие планолеты. Резкая смена кадра. Я иду прямо на камеру.
— Президент Сноу предупреждает нас? Я тоже хочу его предупредить. Вы можете убивать нас, бомбить, сжигать наши дистрикты, но посмотрите на это!
Камера показывает охваченные огнем планолеты на крыше склада. Герб Капитолия на крыле тает, превращаясь в мое лицо.
— Огонь разгорается! — кричу я президенту. — Сгорим мы — вы сгорите вместе с нами!
Языки пламени снова заполняют собой весь экран. Поверх них появляются толстые черные буквы, из которых слагается фраза:
