Сильные - Олди Генри Лайон

Неделя, и я выздоровел.

Когда на меня случайно наехала машина с нетрезвым водителем, я отлеживался вдвое дольше. Что стало с водителем, я не знаю. Что стало с машиной, я видел, и мне это не понравилось. Наезд не причинил мне забот, все заботы родило мое превращение в боотура. Я уже понял, что мне суждено валяться гнилой шишкой всякий раз, едва природа сильного возьмет свое. И однажды я не встану вовсе, как загнанный конь.

Спрашиваете, откуда я это узнал? Ну, во-первых, я не такой дурак, каким кажусь. А во-вторых, когда Мюльдюна увезли в реанимацию… Нет, ничего. Он выкарабкался, он крепкий. Но врачи сказали папе, что второго раза Мюльдюн не переживет. Папа сказал это маме, мама велела не говорить мне, но папа не послушался. Он должен знать, возразил папа.

Папа суров, и это папа.

Сила – такая упрямая штука. Если где-то прибудет, где-то обязательно убудет. Нам, боотурам, для полноценных изменений не хватало силы, рассеянной в здешнем времени, а может, пространстве. Раньше, пока время горело в Нюргуне, а путь на небеса лежал через горный проход Сиэги-Маган-Аартык, у нас всего было в достатке, а теперь… Да расширится моя голова! – и я ем поедом сам себя. Да будет стремительным мой полет! – и, сильный, я беру силу в печени, хребте, становой жиле Юрюна Уолана. Усохший, я вынужден платить за это неподъемную цену. Если где-то прибудет…

Нарушение метаболизма, объяснил мастер Кытай. Нервное и физическое истощение. Нужно беречься, парень, если хочешь жить. Хочу, сказал я. Что вы тут делаете, мастер Кытай? Это ваша Кузня? Он засмеялся: «Кузня? А что? В какой-то мере кузня…» Кузнец притворялся, что мы незнакомы. Он очень плохо притворялся. Когда мы выбрались из его лаборатории, куда меня привели умники, кузнеца в холле ожидала жена с маленькой дочкой.

– Привет, Куо-Куо!

– Юрюн! – обрадовалась девочка. – Юрюнчик!

Кузнечиха дернула ее за рукав, и они быстро ушли. Меня позже часто таскали к мастеру Кытаю для анализов и тестов. Его семью я больше не встречал: наверное, прятались. Сам же кузнец все время шутил, щелкал меня по носу, угощал конфетами, и я понимал: боится.

– Я никому не скажу, – пообещал я, когда мы остались с глазу на глаз. – Честное слово! Если вы не хотите, я буду молчать.

– Эх, парень, – вздохнул кузнец. – Славный ты парень…

Никто не сохранил прежних талантов. Ни папа, ни Бай-Баянай – я встретил духа охоты в клинике у стоматолога – ни даже дядя Сарын, который утратил свои чудовищные веки и теперь смотрел на мир обычными, карими, безопасными глазами. Никто, кроме нас, боотуров. Думаю, если бы не мы, умники вообще не поверили бы рассказам вернувшихся. Но боотуры – это такие создания, кого просто так не спишешь со счетов. Очень уж мы сильные, даже если мы – аргументы.

Там же, в клинике, у меня состоялась еще одна встреча.

– Уот?

– Кэр-буу! Юрюн!

– Уот! Как я рад тебя видеть!

– Буо-буо! А я тебя уже видел!

– Где?

– В Кузне! Я в колыбели лежал, в железной, а ты по коридору шел. Дверь стеклянная, все видно…

– В колыбели?

– Ага!

Уота месяц назад грабили. Ну, хотели ограбить. Остановили, спросили закурить; один лихой человек-мужчина подкрался сзади и обрезком трубы: арт-татай! Над входом в отделение банка висела камера, она всё записала.

– Я без чувств свалился, – Уот развел руками. – Ну, потом. Меня и оправдали. Трубой ведь били, не газетой! Лежал, значит, лежмя, не видел, как мутант в броне эту восстанавливает… А, справедливость! Ты что, не помнишь, каков я в доспехе?

– Помню, – кивнул я. – Восстановил, да?

– Ну! А, буйа-буйа-буйакам! Полиция отстала, другие прицепились. На медосмотры гоняют…

– А здесь ты что делаешь?

– Зуб вставляю. Когда падал, выбил…

– Чамчай с тобой? Она тут?

– Зайдите к доктору, – велела медсестра.

Уот скрылся в кабинете. Я не стал его ждать. Если Чамчай где-то рядом, что я ей скажу? А если ее нет, так и вовсе говорить не о чем.

Я путаюсь в собственном возрасте. Мне десять лет, двадцать пять, семьдесят. У меня мама и папа; у меня жена, дети, внуки. Квартира и школа; табуны и стада. Это время, это всё время. Оно хитроумно, оно мстит мне за освобождение Нюргуна. Я вскакиваю на него, как на необъезженного жеребца, раз за разом, и время сбрасывает Юрюна Уолана в грязь. Я не очень понимаю, какую жизнь я прожил, какую вообразил, от какой пытаюсь отказаться.

Мне нельзя боотуриться. Я не могу постоянно оставаться усохшим. Здесь машины выскакивают из-за угла, а собаки гуляют без поводка. Сколько я болел после того, как в парке на меня кинулся зубастый адьярай на четырех лапах? Хозяйка сказала: «Икар ласковый! Он хотел с вами познакомиться…» И попросила снять Икара с дерева. Я снял, попрощался, возвратился в нашу квартиру и упал в прихожей.

Волосы у меня теперь не просто светлые – белые. Седые? Ну, значит, седые. Маме нравятся, и ладно.

Ночами я сижу на балконе, смотрю на звезды. В них горит время. Там, на небесах, хорошо, там всем хватает силы. Я знаю, я жил на небесах. Иногда я думаю, что главная беда заключена в теле. Мое тело тут, в ученом улусе, не приспособлено к жизни боотура. Что делать? Перестать жить?! Или стать большим, сильным, облачиться в доспех, а потом, как это делал Нюргун, снять доспех вместе с одеждой, сделавшись еще больше… Что дальше? Куда может завести меня этот путь? Что, если со следующим шагом мне удастся избавиться от тела? Освободиться от столба, к которому я прикован? Хотя бы лучом солнца, а вернуться домой, на небо?

Когда мне станет уж совсем невмоготу, я попробую.

– Пусть расширится твоя голова, – скажу я себе. – Пусть будет стремительным твой полет!

А что? Обычное дело.