Николай Полунин - Харон
— …или у тебя появится могущественный защитник и покровитель от сил Добра, — закончила Инка с упрямством, в котором он начал уже убеждаться. Губы ее были плотно сжаты, обозначились короткие морщинки. При виде них, знакомых, у него опять выскочило:
— Ни у кого не залегла горечь в углах рта, хотя глазам, быть может, пришлось повидать многое. Горькие складки в углах рта — первый признак поражения. Поражения здесь не потерпел никто.
— Что это?
— Я откуда знаю, — сказал он с досадой и совершенно честно. — Выскакивает вот время от времени. Наверное, я тоже когда-то читал какие-то книжки. Пушкина там, других. Не знаю, в общем, отстань. — Пододвинул к себе хлеб, сыр, паштет, икру. Стал сооружать колоссальный сандвич. — «Эривань» употребишь?
— Употребляй сам, — сказала Инка. Вытянула что-то из своей сумки. — Да не до дна употребляй, сейчас брат придет с охоты, он наверняка на гусей пошел ночью сидеть. Осенний гусь идет.
— Брат? Чей брат? — Он застыл с ножом, не донеся. Кусок икры шлепнулся на пол.
— Мой брат, чей же еще. Братец у меня имеется старший, его это дом. Только того братца предъявлять кому бы то ни было, знаешь… В общем, я приду сейчас, а ты «Эривани» оставь. Дозу, ему хватит. Или полбутылки, если вдвоем пить будете.
«Вот ты и снова попал пальцем в небо», — подумал он, глядя на захлопнувшуюся драную дверь.
— Я всегда говорил, что сестренка рано иль поздно себе подходящего бобра охомутает. Ты, Иван, за «бобра» не сердись, это я тебе в плюс. Не навещает только меня, требует. За два года, как откинулся, раз только и приезжала. Инк, как того-то звали, с кем тогда была? Тож — мушшина представительный… Да разливай, не жмись, денег дашь, я за керосином к Кирилловне нашей смотаюсь, рядом. Сам-то не гоню, не достаивает она у меня, значит, в бражке того, испаряется… — Брат гыгыкнул.
Брата звали Серега. Лет Сереге могло быть двадцать пять, а могло быть сорок. Из засаленного ворота фуфайки, которую он, войдя, снимать не стал, торчала на красной морщинистой шее головка с прилизанными волосиками, формой напоминающая кирпич.
— Ко мне здешние тож особо не ходят. Боятся. На отшибе так и живу — лешаком. Оно и понятно…
— Давай, Серега, будь! — Закусил парой оливок из баночки, сказал Инке: — Дай братану денег, пусть сходит, а то что ж у нас за разговор… кончилось все.
— Ни черта он не получит. Сам давай, если не напился еще. Вообще, не хватит ли?
Инка сидела, забившись в угол, подтянув колени, посверкивая глазищами. Вот что у брата с сестрой оказалось совершенно одинаковым — их невозможно синие в черных ресницах глаза. Больше ничего.
На топчан при входе Серега бросил добычу — пару крупных серо-белых птиц. У одного гуся грудка выпачкана кровью, второму дробь снесла клюв, и Серега свернул ему, упавшему, шею. Одноствольная «ижовка» шестнадцатого калибра с неплотно сидящим цевьем и плетеной веревочкой вместо ремня прислонилась к стене под разнообразной рванью на гвоздях, вбитых в бревна.
С момента прихода брата Сереги Инка перестала изъясняться человеческим голосом, только шипела и рычала. А живописному брату — у него и сапоги еще были разного цвета, зеленый и коричневый — вроде и ничего особенного от такого сестренки поведения. Он вообще не слишком их вторжению удивился, а про то, что Инка не навещает, говорил как бы между прочим, поддерживая по необходимости родственную беседу.
Объяснение, что Инка убежала сюда из одного своего мистического страха, решительно не удовлетворяло.
— Ну, не дадите так не дадите, — покладисто согласился брат Серега, — пойду на гуся тогда сменяю, она даст.
— Ты чего зверуешь? — спросил он Инку, когда Серега вышел, прихватив птицу с разбитым клювом. В чулане Серега погремел пустыми бутылками, поматерился, ища тару. — Зачем ехала тогда?
— Он меня в детдом и сдал, — сказала Инка, — в промежутках между отсидками. Мне двух годиков не было. Я потом узнала. Даже не уверена, настоящий он брат или как. По документам хотя получается — настоящий.
— Вы похожи.
— Я? На него? Ну, ты отпускаешь комплименты.
— Почему его местные боятся? Уголовников, что ли, мало видели? Или он не уголовник, что-то сильно ваньку валяет, у них так не принято.
— Не поэтому его боятся.
— А почему?
— А ты у него сам спроси.
Вернулся Серега быстро, водрузил на стол полуторалитровую пластиковую бутыль с чуть мутноватым самогоном.
— Короткая нога, одна здесь, другая там. Еще и под второго одолжился, сестренка-то его жарить-парить не станет, так на кой он? Не станешь ведь, а, сестренка? Ты ж городская, от готовки отвычная, у тебя там небось любая бацилла в холодильнике: колбаса, шпроты, разные ессентуки…
После полустакана зелья кожа на Серегином лице натянулась, скулы сквозь щетину порозовели. «Эривань» такого действия не оказал, видно, Серегин организм исключительно на здешние напитки ориентирован.
— Так зачем явилась, сестренка? — резко, не в пример самому себе, каким только что был, задал вопрос брат Серега. — Снова помощь требуется, того раза мало было? Учти, задаром я не помогаю, а цены нынче… растут. Как на нефть.
Инка зыркнула из своего угла, ничего не сказала. Решив не вмешиваться в разговор брата с сестрой, Иван протянул руку, налил себе еще, проглотил, содрогнувшись, мимоходом подумав, что, пожалуй, довольно.
— Что надо теперь?
— Оберег нужен, — медленно, словно с огромной неохотой, процедила Инка. — Сильный. Самый сильный, какой только сможешь. У тебя есть, я знаю. Ты можешь.
— Ага. — Серега поерзал на своем табурете, пробарабанил по столу заскорузлыми пальцами. Он выглядел довольным. — Занадобился, значит, братец. А бобер твой, — в его сторону Серега даже не смотрел — он чего ж?
— Ивана не трогай! — ощетинилась Инка еще больше. — Говори — да так да, нет так нет. Я заплачу… мы заплатим. Иван, ты позволишь взять у тебя? В куртке?
«Ориентируется девочка — загляденье. Новое поколение выбрало аурум. Оригинальным этот выбор не назовешь».
— Валяй, — сказал он, проводя рукой по шарфику, который вновь играл роль повязки. — Но прежде чем платить, надо знать, за что платишь. Мне лично пока не совсем ясно, однако тебе, Инесс, полный даю карт-бланш. Только уж сперва дело, плата потом, это у меня железно.
Серега поворочал своей кирпичеобразной башкой, небритой физиономией поморщился. Что-то, видать, себе такое сообразил.
— Это счас, мил человек, спроворим. Да ведь я бумажками-то не беру.
— Сказала же — заплатим…
Инка, потянувшись, достала Иванову кожанку, надорвала шов, вытащила футляр. При виде килограммового слитка Серега замигал.
— Ага, ага. Тогда, значит, садитесь вот сюда, гости дорогие. Сестренка тут, а ты, Иван, в сторонке малость. Со стола бы убрать не мешает, место мне расчистить…
Инка безропотно и очень проворно, будто Серега мог передумать, сдвинула в сторону снедь, бутылки, стаканы. Две свечи, несмотря на вовсю занявшийся день, встали перед братом Серегой. Инка поднесла было зажигалку, но Серега так на нее глянул, что она тотчас же убрала искусственный огонек.
Из печки, которую забыли закрыть, Серега выгреб кочережкой угольки. Тщательно раздул один, держа на голой ладони и, похоже, не чувствуя жара.
Уголек, выпустив струйку синеватого дыма, вспыхнул прямо в Серегиных корявых пальцах. Он поджег им обе свечи. Оглянулся косо:
— Удивляешься, мил человек? Удивляйся, удивляйся. С огнем-от разговаривать надо тож уметь. Ты, мил человек, живого огня не бойся, ты мертвого огня бойся, вот чего… Гляди, гляди на здоровьичко, мы люди простые, без секретов.
Вдруг показалось, что брат Серега непостижимым образом в мгновение ока набрал еще лет пятьдесят к неясным скольким своим. Перья волос совсем поредели, сделались серебряными, невесомыми. Рот провалился. Пальцы из заусенчатых обрубков превратились в тонкие, по-паучьи проворные и такие же отвратительные.
Будто дневной свет померк за кривоватым оконцем. Углы комнаты затянул мрак. Изменившийся брат Серега не спускал глаз с завороженной, как уснувшей с открытыми глазами Инки. Нечленораздельное бормотание ползло из черного беззубого провала Серегиного рта.
В непрестанно шевелящихся пальцах появилась веревочка. Пальцы обвивали ее вокруг себя, распускали, снова запутывали. Тянули и дергали в такт бормотанию, и в какую-то минуту стало ясно, что они вяжут на веревочке — да нет же, это был витой шнурок из трех шерстяных нитей — черной, белой и пестрой — один за другим хитроумные узелки.
Инка уже безотрывно смотрела только на дергающийся шнурок. Губы шевелились, повторяя за Серегой бессмысленные тарабарские слова:
— Одион, другион, тройчан, черичан, подон, ладон, сукман, дукман, левурда, дыкса…
Это было похоже на неведомый счет.
Резкий писк послышался в комнате. Почти вся она теперь казалась погруженной во мрак, и лишь пятачок с двумя горящими свечами оставался различим.
