Герман Романов - Империя «попаданца». «Победой прославлено имя твое!»
– Нет, братцы! Сдаваться вам я не намерен! Вы мне враз обрезание совершите, только головы! – пробормотал Петр с угрожающими нотками и высунул ствол мушкета. Целиться не стал – промах с короткой дистанции да по такой плотно стоящей цели был невозможен по определению. И потянул за спусковой крючок – замок щелкнул, кремень, ударившись об огниво, высек искры, тут же воспламенившие порох на полке. Это не винтовка – от спуска до выстрела чуть ли не секунда уходит, – и опытный солдат успевает с прицела в сторону отскочить…
– Б-у-х!
Приклад очень больно ударил в плечо, да так сильно, что Петр от неожиданности пошатнулся.
«Сколько же швед пороха в ствол набухал? Могло ствол разорвать!» – недовольно подумал он и посмотрел на результат выстрела.
Три янычара упали, еще двое скрючились – остальные еще громче завизжали от ярости. Петр оскалился от удовольствия, задыхаясь в дыму.
– Ты хорошо стреляешь, мой маленький принц! – Знакомый лающий голос раздался за спиной, и он стремительно обернулся.
Леденистые глаза сейчас не обдавали его смертельным холодом – король Карл, еще один «дедушка», смотрел вроде бы с одобрением. Потрепанный синий мундир с желтыми отворотами ладно сидел на его худощавом, но жилистом теле.
– Порта решила меня выпроводить из Бендер, но мы им тут крепко вложили. Да и ты постарался, мой маленький принц, – взял эту презренную крепость, исполнил мою клятву! Хоть и позже…
Король тяжело вздохнул и улыбнулся, будто голодный волк ощерился. И уперся ненавидящим взглядом в окно.
«Бог ты мой! Ведь после Полтавского сражения Карл бежал в Турцию и гостил там много лет, пока хозяевам не надоел. Турки решили его выпроводить силой, окружив дом несколькими тысячами янычар. А Карл, отпетая головушка, решил дать бой, имея всего сотню драбантов – своих личных гвардейцев-телохранителей!»
Петр вспомнил историю знаменитого «караколя» шведского монарха – турки подожгли дом, и вскоре жар стал нестерпимым. Карл с уцелевшими вояками пошел на вылазку, его обезоружили и бережно завернули в ковер, чтоб не трепыхался. Убить или ранить его янычарам настрого запретил султан – ничего не поделаешь, Восток дело тонкое, и законы гостеприимства здесь чтят!
– Припекает, мой маленький принц! – равнодушно проговорил король, будто жар и едкий дым его совершенно не трогали. – Ты, я вижу, без моей шпаги?! Ничего, возьми эту, она не хуже!
В ладонь ткнулся эфес, и Петр машинально ухватил рукоять. Она была нестерпимо горячей, и первым желанием было отбросить шпагу в сторону. Но не тут-то было – пальцы будто прикипели к эфесу.
– Ты делай свое дело, мой маленький принц, а мы свое! – Король запрыгнул на подоконник и закричал громким голосом: – Шведы! Покажем, как умеем сражаться! Вперед на вылазку!
Голос Карла едва доносился через густую серую пелену дыма, но Петр отчетливо слышал лязг клинков и дикие крики.
Скорее бы на воздух, он задыхался от дыма, шпага обжигала руку, а боль только нарастала. Больно, больно…
– Уййй!!! Твою мать!!!
Осознав себя уже наяву, Петр дернулся всем телом. И проснулся. Вскочил, протер глаза рукой и надрывно засмеялся. И стал лихорадочно вытирать руку от липкой горячей пленки.
– Ха-ха! Опять морок, не вещий сон! Это надо же – ладонью горящую свечу затушил, а воск-то расплавился! Горячий, падло!
Матерясь вполголоса, он отер ладонь и посмотрел – ожога не было, так, легкая краснота. И засмеялся еще раз, на этот раз счастливо.
– Надо же – на часок прилег, и второй дедуля момент уловил, явился, не запылился. Всласть повоевали… Хорошо, что обшлаг в пламя не сунул, а то пожар в палатке устроил бы!
Петр усмехнулся, окончательно проснувшись, тут же полог шатра отдернули снаружи, и раздался нарочито спокойный, со сдерживаемым волнением, голос флигель-адъютанта Неелова:
– Пора, государь! Час пополуночи! Армия уже выступила согласно диспозиции! Нарцисс сейчас принесет вам умыться и позавтракать!
Иркутск
– Катенька, вода же холодная! Зачем ты в нее вошла?!
Князь Кондратий Дашков затопал сапогами и, подхватив на руки жену, что стояла по колено в голубой ангарской воде, вынес ее на берег. Утреннее солнышко уже начало прогревать не остывший за теплую ночь воздух.
– Не знаю, милый, что на меня нашло! – только и прошептала женщина, прижавшись к его груди. Почувствовала, как ровно и мощно бьется его сердце, и тут же успокоилась, обвив тонкими руками мужа за шею…
– Будто кошмарный сон, ужасный, жестокий! Мой милый! Как я рада, что мы далеко от столицы!
Екатерину Романовну усадили в мягкое креслице, ноги укатали клетчатым аглицким пледом, тем самым, что два года согревал ее в мрачной каменной келье Соловецкого монастыря, где княгиня чуть не сошла с ума от кошмара одиночества.
Только крики чаек и плеск волн о каменный берег слышала она первые три месяца. А потом ударили холода, и неразговорчивые монахи да приставленный к ней чиновник из Тайной канцелярии стали чуточку любезнее – принесли дрова, дали этот плед, переданный мужем, что примчался из далекого Константинополя. Еще разрешили писать письма. Вот только кому и куда?!
Екатерина Романовна непроизвольно заскрипела зубами – тяжкий грех на ней, который не отмолить, не искупить. Именно она, пусть и невольно, стала убийцей собственного отца и сестры, что не смогли унять погубившее их любопытство. Но этого оказалась мало, и она стала соучастницей других преступлений, смерти еще нескольких человек, что отравил казненный за то злодеяние князь Барятинский. Страшные были дела, вот к чему привела неуемная и нерассуждающая тяга к власти.
Теперь, по прошествии многих лет, княгиня стала рассуждать совсем по-другому, ведь жизнь человеческая так интересна, сколько можно сделать в ней добрых дел, а не предаваться праздному тщеславию или гордыне, что еще хуже. Но этого не понимает людское естество, и лишь когда смерть опалит его душу, начинается осознание…
В тот день, первого июля, она взглянула в глаза императора Петра – и это разом сломало ее. Это был не привычный взгляд вечно пьяненького голштинца, так его именовали в Петербурге. Нет, абсолютно трезвый, полный бесчеловечной злобы взор – и она мысленно попрощалась с жизнью. Явился не человек, пусть и осененный царской властью, нет, то на нее взирала сама беспощадная смерть.
Император ее зверски избил собственными руками, тяжелыми и сильными, кто бы мог подумать, что они у него стали такими. Разорвал на ней одежды и, за малым, не отдал своим зверолюдным похотливым казакам на растерзание. Именно тогда она почувствовала себя песчинкой на безжалостных жерновах и со всей высоты надуманного величия, в которой она видела себя вершительницей судеб России, рухнула на самое дно черной бездны ничтожества.
