Дмитрий Силлов - Пикник на обочине. Счастье для всех
Наконец я откашлялся и немного свыкся с болью. Слишком часто приходилось ее испытывать, и тело уже давно примирилось с ней, научившись правильно реагировать на физические страдания без участия сознания. Бывалые люди говорят, что внутри бойца, много повидавшего на своем веку, начинает вырабатываться какой-то гормон, который глушит и боль, и последствия физического перенапряжения, и душевные страдания человека, для которого война давно стала даже не профессией, а судьбой. Ветераны утверждают, что без этого гормона смерти любой нормальный человек сойдет с ума меньше чем за сутки. Хотя вполне возможно, что это просто очередная солдатская байка.
Кашель прекратился, но теперь я просто лежал на сырой траве, не торопясь открывать глаза. Я уже догадывался, что сейчас увижу, но мне очень не хотелось, чтобы догадка становилась реальностью, от которой потом будет уже никуда не деться. Я тянул эти мгновения темноты, как гурман, смакующий изысканное блюдо и знающий, что ему никогда больше не придется его отведать. Я знал: одно короткое движение век – и старый мир, знакомый и ненавистный, ворвется в мою жизнь, словно сезонный ураган, вновь и вновь сметающий на своем пути все живое. Старый, ненужный мне мир, из которого я однажды ушел раз и навсегда для того, чтобы никогда больше сюда не возвращаться…
Но прятаться от реальности никогда не было в моих правилах. Поэтому я дал себе еще несколько секунд блаженной темноты – и с усилием разодрал слипшиеся веки.
Свет ударил в глаза. На самом деле он был тусклым и безжизненным, этот солнечный свет, с трудом пробивающийся из-за сплошной пелены свинцовых туч. Но для чувствительных глазных нервов, все еще до конца не восстановившихся после яркой вспышки, этого было вполне достаточно. Сразу захотелось вновь смежить веки, но я не дал себе этого сделать. Мгновения блаженного неведения миновали. Наступило время сурового настоящего.
Я медленно поднялся с сырой земли.
Внизу под ногами росла серая, больная трава, чудом выжившая на зараженной земле, а прямо передо мной торчал большой плакат, на котором была начертана надпись, полуразмытая кислотными дождями:
«Увага! Радiацiйна небезпека! ПТЛРВ «Копачi». Територiя ДСП «Комплекс» м. Чорнобиль, вул. Кiрова, 52. Тел. 5-19-24; 5-24-84. B’iзд на територiю ПТЛРВ без дозволу КАТЕГОРИЧНО ЗАБОРОНЕНО!»[2]
Превозмогая боль во всем теле, я до хруста сжал кулаки. Уж лучше б проклятый Тестомес забросил меня в страшный мир Москвы, сожженной ядерной войной[3]. По крайней мере, где-то там, среди полчищ кошмарных мутантов, орд ржавых боевых роботов и обширных территорий, усеянных Полями Смерти и другими опасными ловушками, сейчас находилась та, ради которой стоило жить на свете. Здесь же, в мире ежедневной, бессмысленной борьбы за выживание и погони за хабаром, у меня не было иной альтернативы, кроме как выживать и гоняться за хабаром. То есть, быть как все. Как же это страшно порой – быть как все. Особенно, когда ты никому не нужен и никто тебя не ждет…
Но в то же время я понимал – все эти мысли есть не что иное, как боль, с которой мое тело давно свыклось. Возможно, благодаря гормону смерти, а может быть, оно просто адаптировалось к этой пытке, как привыкает инвалид к фантомным болям на месте давно утраченных конечностей. А это значит, что надо жить, несмотря ни на что. И выживать, даже если тебе этого и не очень-то хочется делать.
– Ну, здравствуй, Зона, – скрипнув зубами, прохрипел я. – Здравствуй. И будь ты проклята…
– Не надо бы так про нее, – раздался голос за моей спиной. – Живая она. Услышит и отомстит.
Я обернулся.
Их было двое.
Голос принадлежал мордатому мужику в сталкерском комбинезоне с крупнокалиберным охотничьим ружьем в руках. Рядом с ним стояла колоритная фигура в пыльнике, направив на меня ствол пулемета ПКМ. Лицо фигуры тонуло в тени глубокого капюшона. На руках пулеметчика были надеты толстые черные перчатки, усиленные кевларовой нитью. Позади вооруженных сталкеров стоял компактный двухместный вездеходик армейской камуфлированной расцветки с прицепленным к нему большим трейлером.
– Здоро́во, Жила, – с трудом проговорил я, узнав торговца. – И тебе, Ильюша, не кашлять.
Слова давались с трудом. Похоже, не только лицо подпалил мне чертов Тестомес, но и бронхи задела волна раскаленного воздуха.
Мордатый со своим напарником переглянулись. На лице Жилы обозначилось глубочайшее удивление. Что было под непроницаемым капюшоном Ильюши – одному черному сталкеру ведомо.
– Интересно, откуда ты меня знаешь, парень? – поинтересовался торговец.
Его изумление было искренним. Такое, как ни пыжься, нарочно изобразить не получится, если ты, конечно, не профессиональный актер. Но лицедеям в Зоне не место, как и людям без оружия, кстати. У меня же ничего не было, кроме двух ножей – за что большое спасибо Тестомесу, чтоб его на части разорвало.
Я попытался ответить, напомнить, мол, как же, встречались в Зоне не раз, даже помогали друг другу, но проклятый кашель снова скрутил меня в дугу.
– Хотя какая разница, – задумчиво проговорил Тестомес. – Меня ж каждая собака в Зоне знает, правда, Ильюша? А этот друг свое, похоже, откашлял. И ножи у него неплохие вроде. Как говорится, с паршивой овцы хоть шерсти клок.
И тут грянул выстрел.
Признаться, не ожидал я такого от Жилы. Чтоб он вот так запросто, ни с того ни с сего, в живого человека пальнул. Оказывается, ошибался я в нем сильно. И понял это, лишь когда из ствола его ружья вырвалось пламя…
Удар в живот был сильным. Обычно он таким и бывает, когда в тебя стреляют почти в упор из двенадцатого калибра.
Меня швырнуло назад, прямо на щит, предупреждающий о том, что в Копачи соваться не стоит. Несмотря на то, что установлен он был еще в прошлом веке, щит выдержал удар. По нему я и сполз вниз, осознавая, что стремительно теряю силы и что, как ни напрягайся, но до рукоятки ножа мне уже не дотянуться.
– Ну и хрен с тобой, Зона, – прошептал я вслед стремительно угасающему сознанию. – Наконец-то ты взяла своё…
* * *Те, кто пережил клиническую смерть, говорят, что когда человек умирает, он видит какой-то тоннель, свет в его конце и другие благостные вещи, настраивающие на умиротворенно-фатальный лад. Мол, все, жизнь кончилась, расслабься, друг, сейчас тебя ждет гладкая финишная прямая и вечный санаторий с крылатым персоналом…
Думается мне, брехня это. Во всяком случае, я точно ошибся адресом. Мой тоннель был темным, хоть глаза коли, а последний путь по нему напоминал путешествие на раздолбанном «Москвиче» по российской дороге.
Меня трясло, подкидывало и эпизодически прикладывало о стены то плечом, то бедром, то головой. Единственное утешение – тоннель был оббит чем-то мягким, потому мое путешествие в лучший мир пока еще не ознаменовалось переломами конечностей или сотрясением мозга.
