Сергей Демченко - Ангел
Был обречён скорбеть один.
Кто от рожденья полон мук,
Не помня материнских рук.
Он принял смерть от жаркой стали,
Как избавленье от печали…"
Нортон подпрыгнул:
— Вы же говорили, что не знаете всего этого?! Выходит, врали? — Чик был до такой степени возмущён, что нагло и смело заявил мне в лоб о вранье. Я отмахнулся от него, как от назойливой мухи:
— Да погоди ты, правдолюбец! Эту белиберду прокашлял нам Роек перед тем, как окочуриться. И давай себе имя какое-то требовать. Словно не помнил уже, как самого звали. Я поначалу подумал даже, что крендель бредит. А в них вот, — тоже есть такие строки, как в письме. Про тепло материнских рук, что так и не помнит какой-то "простивший сын". Как с Мони прямо. Улавливаешь суть?
Маклер побурел лицом, как гнилая свекла. Его обвисшие после того, как он резко похудел, щёки оттянулись в стороны вслед за губами, изобразив крайнюю степень огорчения. Он шлёпнул себя ладонями по этим неприглядным блинам и тонко запричитал:
— Твою маму… Да ведь это не "как с Мони"! А именно — с ним! И с Вами, и с тонхами… И… и вообще!!! Всё ведь сходится… — Мне показалось, что он сейчас пустится в пляс. Странная реакция на столь гадкие совпадения, если верить его «прозрению».
А Нортон уже возбуждённой пичугой подскакивал вокруг меня, разоравшись на всё помещение так, что Фогель даже выронил скальпель, которым он увлечённо ковырялся в плече рычащего в стиснутые зубы Джи.
Переполошенные вооружённые люди начали выглядывать из коридора, настороженно озираясь. Кто-то из наших невольных «зрителей», что лениво ковырялись в грудах оставшегося после «переезда» мусора, сортируя его в мешки и готовя на вынос, махнул им успокаивающе, и все облегчённо сдулись. Между тем Чик продолжал представление:
— Мистер Фогель, Вы только послушайте! — Тот прокаливал на лучине оброненный скальпель, но оставил это занятие, обернувшись на вопли америкашки.
— Мистер Аолитт только что продекламировал мне строки из Сирвенга! Говорит, ваш дохлый дружок набалаболил их ему аккурат перед смертью. Вот эти, — и толстяк старательно повторил прислушавшемуся Францу всю ахинею заново.
Доктор по-птичьи склонил голову набок, пожевал губами и с пафосом прочёл весь отрывок с самого начала, дирижируя себе инструментарием. Точь-в-точь, как бормотал покойник, ныне украшающий собою заплёванный пол. После чего воззрился вопросительно на нас с Чиком. Что, мол, всё это значит?
— Вы понимаете, там строки про Мони, про самого мистера Ангела, про Прагу, про… Да про всё! — и Нортон пустился в пространные объяснения, в результате которых мы единогласно пришли к выводу, что чёртов Роек выдал "часть поэмы прямо в тему".
И теперь выходило, что заснеженный град — точно Прага, а Мони, павший от торенора тонхов, с которых я "собрал жизни", как Рождённый Небесами, есть никто иной, как "простивший сын". Оставалась масса непоняток вроде первых трёх «уделов» и «печатей», что достались юным и "живущим благодаря слову", затем какого-то неизвестного «смелого»… И мы начали тужиться, стараясь сообразить, что всё это значит, когда постукивавший башмаком по полу Фогель вдруг просипел:
— Предатель — это Роек. Верно?
— Ну? — Непонимающие глаза Чика уставились на него в ожидании продолжения мыслей.
— Вот Вам и ну, господин хороший… Простивший — Мони. Так?
— Так… — сбитый с толку Нортон начал нервничать, чувствуя себя недоумком, что никак не ухватит суть разговора.
Терпению Фогеля мог бы позавидовать сфинкс:
— Мистер Нортон, — профессор сдвинул очки на кончик своего мясистого носа и глядел теперь исподлобья, — если Вы всё ещё не можете выйти на дорожку верных рассуждений, вспомните эти вот строки. — Профессор дважды хэкнул, прочищая горло, и словно заправский диктор, хорошо поставленным баритоном, укоризненно прогудел:
"…на их телах нет общих знаков,
Они отмечены другим, -
Что Света сын, что воин Мрака,
Любой в мир сей пришёл нагим.
Но признак есть, что в Судный час
Отделит от сторонних вас.
Черты, чей счёт двенадцать есть, -
По ним вас можно перечесть.
Есть на челе графа одна:
Печати вашей сторона"…
Отвисшая бульдожья челюсть Чика могла бы захватывать воду из реки ковшами. До парня дошло, похоже. Они тут же загалдели наперебой, захлёбываясь собственными догадками, и теперь я едва успевал следить за нитью их рассуждений, переводя взгляд с одного на другого, словно следя за прыжками мячика для пинг-понга:
— Да, — кто-то погиб под землёй…, выполняя долг, видимо?
— Ага, и с ним остался, видимо, и тот "кошмар", — тот, кто "словом жил". Наверное, зомби! Я где-то читал, что есть звуковые импульсы, убивающие тело, но заставляющие жить мозг! Раб! Раб импульса! Это двое, две «стороны»…
— Верно, профессор, — зомби, как пить дать!
— Точно… И Роек, черти сожрите его мозги, — «сторона»…
— Йес! Мони — Печать тоже! Что там ещё, так-с…
— Ещё Аолитт…
— О, правильно! Он, я уверен, — «выбор»…
— Иначе и быть не может, уважаемый! А грех кто?
— Да ну неважно пока! Вот кто "смелый"?! — внезапно Герхард запнулся и посмотрел на Джи, одуревшим грибом уставившимся на их диспут. Плечо парня до сих пор светилось раскрытой раной, но Ковбой отчего-то не возражал. Видимо, его до того захватила картина словесного поноса знатоков фантастики, что он и думать забыл о собственных болячках.
— Мистер Нортон, Вы рассказывали мне, что Ваш друг, господин Хубер, очень отчаянный парень… В то время как я, наверное, покорность… Нет, скорее, слабость. Слабость и страх…
Герхард, Чик и Ковбой смотрели друг на друга настороженно, будто пугаясь собственных догадок. Первым нарушил молчание Джи:
— Эй, я далёк от ваших дел, но что выходит? Я замешан тоже? — Он сосредоточился на Нортоне:
— Ты хочешь сказать, пухлый, что раз ты так меня рекламировал, мне тоже готовить скорбные санки? — Если судить по тону Джимми, ему не очень-то были по душе выводы этих умников. — Я что-то не пойму, — из вашей болтовни выходит, что все, на кого ставят эту «печать», или как её там, — тот может заказывать цветы, музыку и машину? А теперь получается, что и мне готовиться слушать заупокойный "турурум"?!
Ковбой походил на разъярённого попугая. Нахохлившись на каком-то перевёрнутом ящике, он зло сверкал глазами на этот дуэт гениев.
Чик нервно щёлкнул клювом:
— Ну, не всё так плохо, я думаю, если ты об этом. Мне кажется, что до этого не дойдёт… По-моему, все, кому было суждено, уже…
Джи не дал ему закончить:
— Тебе «кажется», ты «думаешь», сало ты тухлое?! Чего ты меня тулишь в ряды шагающих в припрыжку к кладбищу?! Некому больше побыть героем, да? — Он сердито сплюнул, потом, словно устыдившись собственного взрыва, ворчливо поёжился на своём «стуле» и пояснил, подтверждая свои слова сжатым кулаком:
— Нет, ну я не ссыкун, если так… Но вот почему-то мне тут подумалось, что и пожить не мешало бы… — Рассматривая свой невесть для кого приготовленный кулак, Ковбой стушевался и засунул его под себя.
— Тоже мне, пророки… — буркнул он нехотя и замолк. Несколько мгновений он созерцал полужидкое месиво грязи под ногами, потом вдруг поднял на Чика повеселевшие глаза:
— Слышь, курносый! Так ведь и ты, по-моему, в наших рядах! Ты что мне плёл там, в пустыне? Про "печать познающего"?
— Про познание, — как-то уныло откликнулся его друг. Видимо, и до него допёрло, что компашка всё расширяется. И не зря, ой, не зря собрались они здесь все вместе…
— Вот-вот, — озорно подхватил не умеющий долго печалиться Джимми. — Вэлкам, убогий! Ты ж до чёрта знаешь, верно? Вот и примай вожжи! — Он заливисто захохотал, потом ойкнул, скривился от кольнувшей плечо боли, и зашипел на Чика:
— Учти, мясо… Я без тебя никуда…
Нортон покорно кивнул, но в его взгляде промелькнуло нечто вроде благодарности своему бесшабашному товарищу.
Я его понимал. Куда веселее и надёжнее топать в неведомое с напарником, чем тащить зад в пасть тигра одному.
Молчавший до этого Фогель чирикнул устало:
— Да-а уж, ребята… Согласно теории сохранения подлости в мире, нам всем скоро придётся натирать шкуру салом, чтобы проскочить. — И вздохнув, обречённо, но с ноткой спокойствия в голосе, добавил:
— Лично я, коли что, подписался бы под «страхом». И хотя такой Печати нет…, рассчитывать на другую мне уже не приходится.
В ответ на молчаливые вопросы американцев Герхард счёл нужным уточнить:
— Я ведь не полный идиот, чтобы не понимать, что раз пророчества начали сбываться, и именно в моём присутствии, то нечего и думать бежать от того, что тебе предначертано. Это не фатализм, ребята. Это простая философия жизни. Ещё когда я читал Сирвенга, я вдруг ни стого, ни с сего примерил на себя шкуру «труса». То есть страха. Никакую другую. Уж таков я, чего тут скрывать? Всё, что не касается любимого дела, приводит меня в замешательство и доводит до паники. Ещё тогда мне подумалось, что вот он я, — кандидат на такую именно Печать… Так оно бы и вышло: назовись она передо мною, я б ухватился за неё, не раздумывая. Не ради возможности избежать участия в процессе, а ради честности отношения к самому себе. Да и Вы, ответьте честно, — разве вы не поступали бы так же? — Доктор посмотрел на Чика. Тот согласно кивнул.
