Сергей Демченко - Ангел
Я с трудом удерживался, чтобы не начать орать. Вытянув руку к дверям, я ткнул в их направлении пальцем:
— Этот чёрт, которому Вы готовы начать петь панихиду, выдал поисковой группе тонхов вас и всех здесь присутствующих с потрохами… До это шутя прибил пятерых человек, и сделал он это так мастерски и хладнокровно, что я начинаю сомневаться, — а врачом ли он был на самом деле? Такое ощущение, что он замаскированный "тедди", — с прекрасной легендой и отменными навыками! Выйдите вон туда, во двор, и взгляните так же участливо на те трупы, что мы принесли с собой… Да, и не забудьте хотя бы перевязать Джи, — Ваш дружок размочалил ему плечевое сочление. Парень теперь, я уверен, калека!
Резко отвернувшись от разом поникшего Фогеля, я отошёл к стене и бухнулся на свою кипу матрацев. Профессор шмыгнул носом и вдруг спросил:
— Кто такой Тедди?
Я хмыкнул:
— Это не имя, а профессиональный убийца, киллер. Киллер, работающий по лицензии государства, уважаемый Вы наш человеколюбец. Имеющий такую ба-альшую, важную бумагу, дающую ему иммунитет среди спецслужб многих стран… И поверьте, с той минуты, когда он вышел за дверь, Ваша ценность для него, как друга и коллеги, сравнялась с абсолютным нулём. Он более солдат, чем врач, Герхард. Поймите это.
Фогель печально и согласно кивал головой. До него, видимо, начал доходить смысл сказанного:
— Наверное, Вы правы. Простите. Меня самого не раз удивляло, насколько много он знал об оружии и методах убийства. Бывало, не раз за чашкой кофе он, смеясь, начинал говорить про какие-то "операции"… — Герхард пожал плечами. — Теперь я понимаю, о чём шла речь. Бывало также, что он часто отказывался от выгодной практики, ссылаясь на занятость. А потом пропадал на неделю — другую, не предупредив меня. Наше начальство, пока мы работали на военных, мало того, что не устраивало ему разносов, но и не говорило ему ни слова, делая вид, что вообще не замечало, когда тот исчезал или появлялся. То загорелый, то обмороженный. То ещё какой-то не такой… И всякий раз уставший и с красными белками. И у него всегда водились деньги. Получали мы вроде одинаково, но покойный вёл куда более вольготную и роскошную жизнь, чем даже я, у кого была крайне состоятельная клиентура… — Врач беспомощно огляделся, словно что-то ища.
— Что от меня требуется, Аолитт? — В растерянности и горе он, похоже, перестал замечать, как начал фамильярничать. Этот беззащитно добрый и странный человек вызывал у меня чувство симпатии с самой первой минуты знакомства. Я ободряюще улыбнулся ему:
— Профессор, эта гнида сожрала «камни». Достаньте их, прошу.
Фогель вновь чумово уставился на меня:
— Значит, это правда… Господи, неужели он и вправду мог передать их… — Словно сам убоявшись собственных мыслей, Герхард быстро прикрыл рот ладонью. Постоял так немного, потом, спохватившись, быстро закивал:
— Да-да, мог. Конечно, этот — мог! Бог ему судья… Хотя Вы оказались рядом куда раньше… Я всё, всё сделаю, вот только… — Профессор подслеповато покрутился вокруг себя, потом досадливо крякнул, выхватил из кармана очки, напялил их на нос. И повеселел:
— Джимми, голубчик, вот Вы где! Идите сюда! — Он уже вовсю квохтал и порхал над Ковбоем, когда ко мне, деликатно дождавшись окончания наших с доктором препираний, резво пробрался Нортон. Глаза его были сухи, но в них уже не хватало той прежней уверенности в себе:
— Боже праведный, я не могу поверить, — Мони больше нет, Ковбой ранен… — Чик в жесте отчаяния держал перед собою сжатые вместе кулачки. — Что происходит, мама дорогая?!
Я насупился:
— Вы все слишком часто поминаете Бога всуе. Нехорошо… А Рене — он умер героем. Парнишка встал в рост перед теми, накостылять которым стоило немалых проблем даже мне, брат…
Маклер засуетился:
— Я понимаю, понимаю… Просто… ведь это я почти отправил его на смерть. Не задержал, хотя, наверное, стоило бы! Мне показалось тогда, что ему не помешает немного адреналина… Ну, постреляет, побегает за людьми Карла сзади, почувствует азарт, смелость… — Чик говорил взахлёб, торопливо, будто опасаясь быть непонятым.
Я положил руку на его плечо:
— Остынь, мужик, не стоит оправдываться. Может быть, он шёл встретить свою Судьбу. Нам не дано знать своей доли заранее. Он хотел почувствовать себя мужчиной, говоришь? Наверное, так оно и было. Не кори себя, — всё в руках Господа. — Откуда у меня такой тон, тон отпускающего грехи и, словно на посевной, расшвыривающего индульгенции епископа?
Мы угрюмо помолчали. Усевшийся рядышком притихший и какой-то затюканный крепыш выглядел так, будто на него обвиняющее показывал пальцем весь свет. Неожиданно он снова раскрыл рот:
— Мы были настоящими друзьями. Я ж вон вижу — Джи тоже не в себе. Рене был человеком странной и жестокой судьбы. Когда ему не было и года, его бросила проститутка-мать. Потом тех, кто усыновил его и любил безмерно, убили в собственном доме при ограблении. На его глазах. Ему было шесть. Он спрятался под кровать и всё видел, представляете?! А теперь вот и последние отчим с мачехой… — Нортон горестно скривился:
— И он сам теперь вот… — мёртв. Отмучился… И без того парень был не в себе немного. Вся жизнь — на антидепрессантах. Немудрено, — столько пережить. Мы с Джи как могли, поддерживали его с детства, не давали в обиду, пока он жил в Штатах. Знаете, сколько раз Ковбой давал в морду тем, кто насмехался над Мони? Счёту нет! Это потом они с его усыновителями перебрались в Канаду, приняли подданство. Сам он за себя постоять не мог, впадал в ступор какой-то. Молча сносил побои и оскорбления. — Толстяк умолк. Я слушал его отчего-то столь внимательно, словно боялся упустить что-то важное.
— А знаете, мистер Аолитт, он ведь был настолько наивным и добрым мальчуганом, что даже написал в тюрьму тем бандитам… Простил их, представляете? — Чик порылся в своей сумке, которая почему-то висела на его плече:
— Вот, смотрите. — Он протянул мне смятый и пожелтевший от времени конверт. — Это единственное письмо, полученное им от одного из тех, кто убивал его мать. Мони всё бегал к какому-то знакомому священнику, вот тот и повернул ему мозги на "непротивление злу". Не знаю, может, ему так и лучше казалось, правильнее… — Нортон досадливо и брезгливо поморщился. Я держал клочок бумаги в руках, не решаясь заглянуть в конверт, словно боясь столкнуться с чем-то горьким и неизбывно печальным из чужого несчастного детства. А в голове моей беспорядочно громоздились друг на друга обрывки ассоциаций.
— Что ему написал этот головорез? — Отчего я задал ему этот вопрос? Я не мог дать себе в этом ответа. Просто мне казалось необходимым узнать Мони как можно лучше.
Чик почесал кончик носа:
— Что написал? Ну, если опустить «блатной» тюремный жаргон, то в трех словах следующее: "Прости, пацан, мне жаль, что так вышло. Ты вырастешь и станешь крутым перцем. Я буду сидеть до конца жизни, и всё равно спасибо, пацан, что простил. Я негодяй, потому что лишил тебя тепла материнских рук"…
— Стой… — Что-то знакомое резануло слух. — Как, говоришь? "Тепла материнских рук"?
Нортон озабоченно поджал губы:
— Ну да, так и написано. — Он неопределённо помахал рукой. — Я вообще удивляюсь, как такое животное, как этот Корбель — так звали убийцу — подобрал такие слова. Зуб даю, — письмо всей камерой писали, кто что помнил из нормальных слов…
— Погоди, Чик, заткнись на минуту… — Мне вдруг ясно вспомнились перлы Герхарда. Там было, мне кажется, нечто подобное. — Ты ведь тоже дока тарахтеть по Сирвенгу?
Биржевой гений непонимающе наморщил лоб. Он никак не мог взять в толк, с какой стати я вдруг ляпнул про «пророка»? Он не усматривал никакой параллели между судьбой Мони и вычурными закавыками слога загадочной личности.
Я прикрыл глаза и сосредоточился. В школе, как думаю, я был круглым идиотом, — во всём, что касалось бы заучивания. Потому как в моей голове не хранилось чего-нибудь из школьной программы. Всё, что угодно, — какие-то обширные знания об оружии, об устройстве сложнейших механизмов и систем, различная информация касательно великой материи вещей, о которой я вообще сомневался, — моё ли это? Так вот, — там было всё, кроме стишков и наивных знаний о трёх муфлонах, на рогах которых чемоданом плавает треугольная Земля. Нет, о настоящем устройстве мира я откуда-то знал действительно всё… Но вот отчего в моей голове не сохранились воспоминания об элементарных заблуждениях детства?! Я обнаружил, что в нынешнем состоянии запоминаю всё легко и играючи. А потому из памяти услужливо всплыли строки Франца:
"Когда за данью Смерть заглянет
В поля заснеженного града,
Рождённый Небесами встанет
И с Сильных жизни соберёт,
Могилу на снегу найдёт
Простивший сын, кто до седин
