Алекс Орлов - Сокровища наместника
— В каком смысле?
— Ну, они камни грузили, понимаешь? И один другому говорил: «Эй, это самое слово, хватит отдыхать, иди работать». А второй ему ответил: «Ладно, это самое слово, иду».
— Это они между собой, а между собой можно.
19
Примерно неделю Рунхо входил в роль надзирателя, и Мартину приходилось обучать его всем премудростям службы.
Заочно через Борца он был знаком со всеми узниками на этаже и все, что знал о них, рассказывал Рунхо: кто как себя ведет, за что сидит и как с ним нужно разговаривать. Инструктаж получался не только подробным, но и художественным, и Рунхо часами простаивал у двери в камеру, с интересом слушая историю про очередного узника.
Однажды он пришел несколько озадаченный и сразу стукнул в раздаточное окошко — это был жест уважения перед более старшим и знающим, ведь Мартин провел в этой тюрьме двадцать лет и, хотя выглядел в своей бороде и длинных космах как старик, мог перебираться по балке через всю камеру на руках, да еще потом «вставал на пальцы» и снова перебирал руками, поражая этим новичка-надзирателя.
— Привет, Рунхо! — отозвался Мартин.
— Привет, Мартин. Слушай, по всему Углу такой переполох поднялся, говорят, старый лорд заболел.
— Заболел? — переспросил Мартин, почесывая бороду.
— Да, говорят, лежит и не поднимается.
— И что же тебя так беспокоит, там ведь еще молодой лорд Адольф имеется. Без наместника край не останется.
— Я не об этом. Как бы не спихнули меня с этого места.
— Тебе же вроде не нравилось поначалу.
— Не нравилось, но ты меня образумил, все растолковал, и теперь я вижу, что такая служба мне по силам. А жалованье здесь побольше дают. И вот, посмотри, какую обновку вчера выдали.
Рунхо отошел от окошка и повернулся кругом, демонстрируя суконный мундир с королевским гербом на плече и короткие сапоги из свиной кожи.
— Видал?
— Хорошая обновка, долго продержится.
— Да, долго. А старую я тебе принесу. Главный ее забрать хотел, но я ее с телеги стащил и в кусты сунул — завтра доставлю, а то твоя дерюжка совсем износилась.
Мартин кивнул. Всю свою одежду он шил сам из принесенных Борцем мешков и парусины. Стирать ее возможности не было, поэтому она просто истиралась на теле.
Весь день до вечера Мартин вспоминал старого лорда — тогда еще крепкого и властного, от которого и получил эту бессрочную путевку в Угол.
Все эти годы Мартин, конечно, не переставал мечтать о воле, но в последнее время уже без прежней яркости картин и боли, которую эти картины приносили.
Проведав всех узников, Рунхо попрощался с Мартином и ушел домой, а тот еще долго лежал на соломе и смотрел в темноту — сегодня ему не спалось. Он не изводил себя пустыми мечтами, не размышлял о своей жизни, половину которой провел в узилище, он просто лежал в темноте, тревожно глядя перед собой и ожидая чего-то — сам не зная чего.
В конце концов ему удалось уснуть, однако тревожное состояние не отпускало даже во сне, где перед Мартином проносились какие-то неясные образы.
20
Утром узников никто специально не будил, обычно их подзывали к моменту раздачи воды, а потом еще раз в обед, когда выдавали единственную чашку баланды и ломоть хлеба.
Мартин поздоровался с Рунхо, принял воду и умылся, привычно пригладив мокрой рукой длинные волосы и бороду, которые он брил раз в три месяца — так было заведено распорядком. И хотя Мартин мог получать бритву чаще, он не делал этого, поскольку иногда старший надзиратель проводил проверки, и если замечалось, что у надсмотрщиков с узниками имелись неформальные взаимоотношения, надсмотрщика могли оштрафовать, а то и выгнать со службы.
— Сегодня у нас беготня, — сообщил Рунхо, привычно пристраиваясь у раздаточного окошка. — Телеги гоняют, двор метут. Должно, будет инспекция.
— А что говорит старший надзиратель Курх?
— Он не говорит, он носится как угорелый и на всех орет. Обозвал меня за винный запах, приказал жевать листья.
— Что, такой сильный запах?
— Не, запах обычный, — отмахнулся Рунхо. — Это мне дружок долг вернул, четыре меры браги, ну мы вместе ее и прикончили. А Курх говорит — листья жуй.
— А какие же листья?
— Я жую вишневые — во!
И Рунхо показал большущий кулак, в котором был зажат целый букет листьев, сорванных вместе с тонкими ветками.
Они поговорили с полчаса, и Рунхо вернулся за надзирательский стол, чтобы подремать, ведь бражку, как оказалось, они пили едва ли не до рассвета.
Мартин привычно собрал пучок соломы и подмел в узилище, потом поупражнялся на деревянной балке, пройдя на руках туда и обратно по двадцать раз — по количеству проведенных тут лет.
Присев на солому отдохнуть, он неожиданно для себя тоже уснул, а проснулся от непонятного шума, который разносился по тюремной галерее.
Зычные команды, звон шпор.
«Что это?!» — спросил себя Мартин, вскакивая.
В дверь ударили, потом снова раздались команды — или кто-то кого-то распекал?
Наконец с хрустом отошел засов, в дверь снова ударили, и в узилище ворвался старший надзиратель Курх.
Он был при полном параде, в мундире с начищенными до блеска пуговицами и в смазанных салом сапогах. Заскочив, он прижался к стене и замер, как будто его заморозили.
Мартин удивился еще больше. Он стоял, нервно оглаживая бороду, и гадал, кто же появится вслед за старшим надзирателем, ведь дверь была распахнута.
И вот этот гость появился — высокий, стройный дворянин, в сапогах со шпорами, с мечом на поясе и в шляпе с пером.
Его камзол из ленного бархата слева направо украшала перевязь с шитым золотом королевским гербом и гербами двенадцати графств королевства.
Мартин уже понял, кто это, ведь черты молодого дворянина выдавали в нем родственника лорда Ширли.
— Ну что, арестант, узнаешь меня? — спросил дворянин, разглядывая Мартина и его обитель.
— Узнаю, ваша светлость.
— А я тебя — с трудом.
— Прошло много лет, ваша светлость.
— Да, лет прошло немало, но я все еще помню, как ты вызволял из-под пристани мой кораблик.
На лице дворянина появилась кривоватая улыбка, но он тотчас ее погасил.
— Когда-то ты совершил ошибку, и мой отец был на тебя очень зол.
— Я знаю, что вы заступились за меня, ваша светлость, — с поклоном произнес Мартин.
— Да, и получил за это двадцать розг.
— Правда? Я не знал! — поразился Мартин.
— Ничего, это послужило для меня уроком. Для меня двадцать розг, для тебя — твои двадцать лет. Я считаю, что этого тебе более чем достаточно, и дарую тебе свободу, полагая, что ты распорядишься ею правильно.
