Андрей Марченко - Литерный эшелон
Этот город был дверью на Кубань, на Северный Кавказ, и если вышибить ее, то для одной стороны дело будет сделанным, а для другой – конченным.
…Отряд проехал вдоль путей, на которых действительно стояли брошенные и разбитые бронепоезда. Походили они грозных Левиафанов отторгнутых морем и погибших на берегу.
Казалось реальны и почти возможным в военной неразберихе смешаться с наступающими частями, перейти линию фронта, выйти к своим. Но неизменно отряд Данилина налетал на разъезды, которые требовали документы, на крупные красноармейские части. Одних – выбивали, от других – отходили. Но однажды чуть не налетели на красный бронедивизион, уйти от которого шансов было бы мало. Но пронесло – укрылись в буераке.
Андрей надеялся на свою удачливость, но она, верно, ушла на покой. И последней крохой ее милости была та невстреча с бронеавтомобилями.
Казаки злились, кляли свою судьбу. Злился и Андрей, но делал это молча. Как же это так выходит: на своей земле, которую он защищал, во благо которой он служил – он чужой, прячется как преступник.
Плутали по степи, ночевали на хуторах, порой занимали мелкие деревушки. Налетали на обозы, резали охрану. Пленных не брали. Андрей попытался было вакханалию остановить. Но казаки резко воспротивились: это война или пансион благородных девиц? Лишь иногда Данилин проявлял остатки своей власти и отпускал ну уж откровенно мальчишек, которые верили в эту чушь про всеобщее счастье и равенство и шли на фронт за романтикой, но получали, как правило, пулю или того проще – сабельный удар.
– Здря вы это, Ваше высокоблагородие… – корили его казаки. – Из волчат волки вырастут, никак не иначе. И давить их надоть, пока они силы не имеють.
– Все верно, – отвечал Андрей. – Я знаю, чего делаю… Они ведь на фронт шли наслушавшись сказок, какие мы зверье. А тут отпустили за здорово живешь. Зверье так не поступает… Вот им пища, так сказать, для размышлений…
Но кого он этим хотел обмануть? Только себя…
На холоде было как-то не до гуманизма, не до высоких мыслей. Хотелось банально согреться, выжить. Они обрастали бородой, дичали и зверели.
Здесь был совершенно лютый холод, кажется так Андрей не мерз и на Чукотке. Как безумно давно это было…
***Утром, отоспавшись в теплой крестьянской хате, Андрей попросил горячей воды, принялся бриться.
Из осколка зеркала на него смотрел может быть еще небезвозвратно постаревший раньше своих лет мужчина.
Вчера селяне были перепуганы ночными гостями, но успокоились, после того как Андрей расплатился за корм и кров не распиской, не деньгами ВСЮР, а валютой Британской империи. В углу комнатушки слепая бабушка учила своего внука слову Божьему:
– И пошел он по воде, аки по суху…
Голос у нее был противный, под стать внешности. Как есть карга, ведьма из сказок. И голос, будто кто по тарелке ножом скребет.
– Ба! – нетерпеливо перебивал внук. – А как же было, когда воды расступились?
– То в другом месте, – скрежетала бабка. – То когда из египетского плена бежали…
Разогретые мозги в тепле мозги работали быстрее. И в самом деле: «по воде аки по суху» из плена не египетского, а красного. Морозы нынче знатные, море, верно, промерзло так, что броневик выдержит, не то что конный отряд. И ежели идти не к Дону, а наоборот, вернутся к Мариуполю и по льду пойти. Сколько там верст до того берега? Пятьдесят? Семьдесят?.. Да за ночь пройти можно… И как можно было до такого пустяка ранее не додуматься! И казачки – молодцы, не подсказали.
Решено, на запад, на запад…
***…На второй день повернули к югу. Шли берегом реки, обходя неудобные места по льду. Тот был крепок, заморожен на совесть…
У Андрея болела голова: он страдал от избытка дурных мыслей. Ведь на море лед становится позже, чем на реках. К тому же он слабее ввиду солености воды. Но с другой-то стороны – Азовское море сравнительно пресное, может, пронесет.
В задумчивости Андрей нагнулся к шее лошади, поправляя суголовный ремень узды.
Это и спасло ему жизнь.
Пулеметы взрезали воздух, дробно защелкали винтовки.
Кого-то убило сразу, кого-то ранило, смело пулей с лошади. Люди кричали, кружили по окровавленному льду. И умирали. Андрей соскользнул с лошади, метнулся к берегу, залег за корягой и стал посылать пулю за пулей. Сшиб какого-то любопытного, но из-за бронелиста по-прежнему деловито плевался пулемет.
«Не прорвались, – стучало в голове. – Все-таки не прорвались»…
Здесь, в низине, они были, верно, как на ладони. Оставался один ничтожный шанс – подняться, попытаться сшибить большевиков с бугра, может быть – захватить пулемет.
Андрей поднялся в полный рост, выдохнул:
– Впер-е-о-о-о-д!
Рванул сам, за ним встали казаки. Поднялись не все, из тех, кто все же встал, нескольких тут же убило. Удивительно: во всем бою Андрей не получил ни царапины, хотя и прострелили полу шинели, да винтовку разбило, едва он сделал два шага. Ее полковник отбросил в сторону, выдернул из кобуры пистолет, пошел вверх…
– Впер-е-о-о-о-д!
Где-то посереди пути обернулся, и едва не превратился в соляной столб: все, кто восстал за ним – полегли. Тех, кто не пошел – методично расстреливали сверху.
Теперь Андрей залег за огромным камнем, стал отстреливаться из-за него. Отстрелял обойму, вторую, вложил третью – последнюю.
– Эй! – кричали с бугра. – Ваше благородие, сдавайся! Кончилось ваше время!
Ага… Да сейчас… Надо умереть, – легла в голове холодная и прямая мысль. – Большевики все одно не помилуют, пристрелят. И хорошо, коли, расстреляют сразу, без пыток.
Стал считать отстрелянные патроны: было семь, а стало пять…
Жаль, Алену не увидит… Не узнает она что муж ее погиб…
Четыре…
Прости, Алена… Прости дурака этакого… Я отпускаю тебя, освобождаю от данных мне клятв.
Три…
Береги детей. Хорошо бы, чтоб ты нашла им другого отца.
Два…
Джерри… Он поможет… Может вы поженитесь – он хороший человек…
Один…
Андрей приложил к своему виску горячий ствол, нажал на спуск. Боек ударил по капсюлю, но ничего не произошло. Последний патрон, припасенный для себя, дал осечку.
Данилин огляделся. Вот в двух саженях от Андрея лежал урядник. Его рука по-прежнему сжимала винтовку. В ней, наверняка есть патроны. Одного должно хватить…
Данилин бросился вниз, но винтовку не схватил, а поскользнулся на окровавленном камне, упал и покатился вниз.
Глядя на него красноармейцы смеялись, стреляли – но мазали.
…Он скатился до самого льда, где сильно, с размаха ударился головой.
…Мир померк.
Отход на юг
– Господу помолимся… – густым басом затянул батюшка…
Лишь то и оставалось, что молиться и уповать на Отца Небесного и толику сил, что осталась.
План был не блестящ: но иного не было. В городках и селах на юге уже были большевики, и появилась весть, будто бы пехотный полк уже идет сюда. На защиту надеяться не приходилось: в городе всего-то и было, что рота юнкеров даже без командира.
Поэтому решение вызрело до убожества простое: уходить из города пешком на юг, вдоль моря, через туркестанские степи в надежде выйти к Красноводску, в Персию, к англичанам. Страшили и холод, и голод, но еще более страшили большевики.
Договорились идти вместе, гуртом, в субботу с утра собрались, помолились в церкви, и пошли прочь из города. Батюшка тоже закрыл Храм Божий, взял заготовленную ранее котомку. Хотел еще взять любимую иконку Иоанна Крестителя, но ей предпочел другую, с ликом Николая Чудотворца. Что-что, а чудо было бы совершенно не лишним.
Юнкера решили, что защищать в городе больше некого и пошли следом.
После красных, белых, зеленых мобилизаций в городишке осталось ровным счетом две клячи. Обеих за безумные деньги выкупили беглецы. Одна на третий день околела, вторая, еще более тощая, как ни странно упорно тянула свой воз: на нем размещали быстро устающих детишек…
В колонне было человек с полторы тысячи, и если не считать роты юнкеров, то состояла она все больше из женщин и детей. Их мужья, сыновья, отцы все более были расстреляны в прошлый приход большевиков и их карающей длани – Че-Ка. Кто уцелел – попал позже под белую мобилизацию.
Уцелевшие старики пришли к выводу, что помереть лучше дома, по крайней мере, в родном городе, нежели в ледяной пустыне.
Скатертью дорога, – думала остающаяся голытьба. Она уже предвкушала грядущее безвластие, готовилась грабить опустевшие дома. Уходящие знали об этом, но успокаивали себя тем, что чужое добро не идет впрок. И были совершенно правы.
Возглавлял поход близорукий до безобразия учитель словесности, назначенный на эту должность с молчаливого всеобщего согласия батюшкой. В руках у него была карта сопредельных уездов, найденная в осиротевшем кабинете географии.
