Олег Волховский - Люди огня
— Вы искали со мной встречи?
— Да… Кстати, как я здесь оказался?
— Вынесли по подземному ходу, потом перевезли сюда.
— Как?
Он пожал плечами:
— На машине.
— Это Иудейские горы?
— Да.
— Откуда у вас все это? Машины, продукты, лекарства. Все же денег стоит.
Он улыбнулся.
— У слуг Сатаны есть одна приятная особенность: они берут взятки.
Как ни странно, эта фраза очень расположила меня к нему. Так мог бы сказать Эммануил. Все-таки Плантар. реалист, хоть и рядится в одежды мистика. Значит, найдём общий язык.
— Зачем брать взятки? Имущество «погибших» все равно подлежит конфискации.
— Конфискованное идет в казну, а взятка — в карман.
— Логично. Но ведь не все берут.
— Где-нибудь совсем наверху, ближайшие приближенные Эммануила, может быть, и не берут. Но нам это и не нужно. Для легализации кредитки достаточно мелкого чиновника.
Я вспомнил свои перелеты с Енохом, потом с Тейяром и с Иоанном. Что это, как не взятка? Почему обязательно деньгами: можно жизнью, можно спасением.
— Моя карточка осталась в Яффе.
— Ее все равно было бы невозможно легализовать. Слишком заметный счет. Так что вы мне хотели сказать?
— Месье Плантар… — я поколебался, как к нему обращаться. «Государь» — слишком подобострастно, да и какой он мне государь! Мой государь по-прежнему Эммануил, с ним я или против него. «Месье Плантар» — тоже не идеальный вариант. Так обращаются к свергнутым властителям: «вдова Капет», «гражданин Романов». Но ничего лучше не приходило в голову. Я проследил за его реакцией. Нормальная реакция, то есть никакой.
— Месье Плантар, кажется, я знаю, где Копье.
ГЛАВА 3
Прошел месяц. Мы с Жаном как-то незаметно перешли на «ты». Наша дружба с Марком началась со взаимного неприятия, нарождающаяся дружба с Плантаром — со взаимной вражды. Но я понимал, что Жан не заменит мне Марка, не говоря уже об Эммануиле.
Мы с Жаном ближе по уровню образования, правда, он гуманитарий и носит старомодный титул «Магистр искусств». Но, по сути, тогда нас связывала только любовь к французскому вину. Такового здесь не водилось, одно дешевое местное и только для причастия. То есть мне пришлось стать совершенным трезвенником и предаваться с Жаном ностальгическим воспоминаниям о бордо и шабли. Хотя, честно говоря, отсутствие кофе я переживал гораздо острее.
С мессой был полный облом. Мне по-прежнему становилось плохо, и я уходил задолго до начала причастия. Меня не удерживали, за что я был благодарен.
Не знаю, доставалось ли Плантару причастное вино. У нас в колледже во время причастия на край престола ставили чашу с вином: «Подходи, кто смелый!» Жан был человеком, безусловно, храбрым, раз осмелился появиться без Знака в соборе Парижской богоматери, но здесь нужна другая храбрость. Я подозревал, что он ведет столь же трезвый образ жизни, что и я.
За месяц я перезнакомился с его сподвижниками. Рыцари Грааля. Тусовка многонациональная и весьма аристократическая. Был даже один русский: Дмитрий Раевский, граф. Тот самый парень, что первым заметил меня на мессе в Яффе. При встречах я улыбался ему несколько теплее остальных, и пару раз мы с ним предавались совместным воспоминаниям о любимой родине. Марка он напоминал только на первый взгляд: те же черные волосы, военная выправка и прямота суждений. Как и Марк, он играл на гитаре, правда, аккордов знал раз в пять больше и тексты предпочитал посложнее. Но изысканные манеры и правильная речь, полностью лишенная брани, практически сводили на нет это сходство.
Близко мы не сошлись. Всякий раз, когда я обращался к Плантару по имени, Раевский просто выходил из себя.
— Господин Болотов, вы хоть понимаете, с кем разговариваете?!
— По крайней мере не с Люцифером. И не с Богом.
— Дима, оставь! — одергивал Жан. Он старательно выговаривал «Дима», но все равно получалось с чудовищным французским акцентом.
— Да, государь, простите.
Другим интересным персонажем был колоритный усатый чех по имени Вацлав. Он, несомненно, тоже был аристократом, но внешне это никак не проявлялось. Рост под два метра, здоровенные плечи и вечная трубка в зубах. Типичный казачий атаман.
Из остальных мне запомнились австриец Франц, любивший говорить, что он именно австриец, а не немец, и соотечественник Плантара по имени Мишель. Было еще несколько французов, с которыми я почти не общался.
Рыцари Грааля. Ни один из них в подметки не годился д'Амени. Или просто я не смог сойтись с ними ближе. Скорее последнее. Меня окружала стена отчуждения, как чумного или прокаженного. Я так и не научился говорить об общине «мы». Я говорил «они». Жан оказался из них самым милосердным.
Мы сидели у костра недалеко от входа в пещеру, похожего на жерло печи. Багровое небо. Оно теперь всегда такое: рассвет, закат или полдень. И только ночью тьма без звезд или кровавая луна сквозь струи пепла.
Дима играл на гитаре что-то классическое. Потом сменил музыкальную тему и запел. Низкий с хрипотцой голос:
У белых ангельских врат
Целует солнце луну.
Зачем мне, любимая, врать?
Я видел эту страну.
Я падал в эту траву,
Высокую, до бедра,
Где шьет небесам канву
Веселый звон комара.
Я вернулся, Господи, в руки Твои,
Встречай!
[151]
Они уже не боялись зажигать костры. Вечные сумерки, холод. Да и Эммануилу не до систематической ловли «погибших». Две недели назад отложились Североамериканские Штаты, потом Южная Африка и Скандинавия. От Эммануиловой Империи методично отламывались кусочки по краям. Штаты всегда и были полунезависимы, об отделении они не объявляли, просто прекратили отчисления в бюджет. Эммануил готовил карательную экспедицию.
Почему так долго? Дварака по-прежнему лежала на востоке от Иерусалима и только ждала своего часа. Почему он медлит? Устал, растерял силы? Две недели, как это случилось. Раньше он был скор на расправу.
— Медлить больше нельзя, — сказал Жан. — Копье должно быть у нас. В подземный храм можно проникнуть через верхний.
Я пересказывал ему «Евангелие от Марка», но, видно, он не все услышал.
— Даже если вы сможете проникнуть под алтарь в Колодец Душ, в чем я сильно сомневаюсь, там внизу вас встретят минимум тридцать шесть бессмертных воинов, каждый из которых стоит десятерых. Ты намерен провести в Храм отряд из трехсот шестидесяти человек? При всем честном народе?
— Не при всем честном народе, а ночью. И не триста шестьдесят воинов, а гораздо меньше.
— Это безрассудство.
— Это храбрость. Трусов не держим. Трусость, Пьер, — это форма язычества. В этом мире никого не стоит бояться, кроме Бога, а он на нашей стороне.
— Ты верблюда-то привязывай! — усмехнулся я.
— Привяжем верблюда. Кстати, ты можешь остаться здесь. Я понял дорогу.
— В нижнем храме я не был, это так, зато строил верхний. Я там сориентируюсь получше вас.
Жан печально улыбнулся: «Ты ко всему прочему еще и строил верхний Храм!» Но вслух сказал:
— Хорошо.
— Только вы уж привяжите меня к какой-нибудь мачте, а то Эммануил действует на меня, как сирены.
— Привяжем. — Он встал. — Все. Сегодня вечером. Наверное… После молитвы.
— Жан, погоди. Да сядь ты! Во-первых, Храм на ночь запирают.
— Откроем.
— И выставляют охрану.
— Людей?
— Конечно, людей! Будет он в Иерусалиме джиннов с сянями демонстрировать!
— Справимся.
— Сяней огнестрельное оружие не берет. Только мечи. У тебя сколько народа мечом владеет?
— Найду.
— Ну смотри. Как знаешь. В крайнем случае я вернусь к своему Царю.
— Даже не думай об этом!
Я пожал плечами. Будто от этого что-то зависит, буду я думать или нет. Если меня там убьют, я определенно к нему вернусь. В любом случае.
После молитвы Жан вышел с просветленным лицом. На перевязи у него висел меч — прямо поверх джинсов. Смотрелось странно, но я бы не сказал, что смешно. Почему, собственно, джинсы — не рыцарская одежда?
С ним еще девять ребят с мечами, столь же мало озабоченных внешней стороной дела. Рыцари Грааля: Дима Раевский, чех Вацлав, Франц, Мишель и еще пятеро французов.
— Возьмешь какое-нибудь оружие? — спросил меня Жан.
— Пистолет. Этим я все равно не умею. Желательно с серебряными пулями, вымоченными в святой воде в течение трех дней.
— Серебряных пуль не обещаю, а пистолет найдем.
Смеркалось. Небо затянули тучи, и из багрового оно стало пепельно-серым. Пошел снег. Медленный снег крупными пушистыми хлопьями. Октябрь, Израиль, снег. Невозможно! Я вспомнил Рим.
Жан улыбнулся и подставил снегу лицо.
— Боже, как красиво!
— Не видел, что ли, никогда?
