Денис Шабалов - Право на жизнь
Лежа на боку, Данил с полминуты приходил в себя, мыча и пытаясь остановить карусель перед глазами, и лишь потом, медленно подтянув колени к груди, нашарил рукой опору и начал подниматься, попутно пытаясь продрать глаза от залепившего их песка. Встал на колени, держась за голову и ощущая тело как один большой пульсирующий ком внутренностей. Звука не было, картинка тоже оставляла желать лучшего – троилась, плыла, подергиваясь. Встряхнув головой, он похлопал руками по ушам, пытаясь вернуть звук, но добился лишь каких-то гулких неясных ударов, раздающихся откуда-то издалека, словно сквозь толстый слой ваты. Оставив попытки привести в порядок слух и решив сначала разобраться со зрением, Данил поднял голову, пытаясь сфокусироваться на картинке впереди. Что-то там происходило, впереди, что-то очень важное – а он все никак не мог проникнуть взглядом сквозь мутную пелену, застилающую глаза. Там, подминая собой толстые ветви кустарника и разбрасывая во все стороны комья земли, катался какой-то непонятный окровавленный ком… Данил еще раз встряхнул головой – и картинка вдруг обрела четкость и контрастность, все стало на свои места, и он наконец-то смог оглядеться.
Прямо перед ним, метрах в трех, неестественно изогнувшись и вывернув голову влево, лежал Кубович. Его изувеченное взрывом тело и пустые глаза, смотревшие на командира, подтверждали, что земной путь бойца окончен, и все, что произойдет дальше в этом мире, ему глубоко безразлично. Рядом с ним валялся и тяжело хрипел в беспамятстве Ван. Чуть поодаль, у забора, прислонившись спиной и запрокинув голову, сидел Санька. Шея его аккуратно, от уха до уха, была располосована, рядом лежал тесак – тот самый, с которым совсем недавно стоял над старичком в сараюшке Семеныч – а неподалеку, бешено, утробно рыча на два голоса – звук, похоже, тоже начал постепенно возвращаться – катались два человека: Шрек и Профессор. И, осознав то, что видит, поняв, что Сашка – друг и брат! – был прав с самого начала, и вот теперь лежит с разрезанным горлом из-за глупости и неверия своего товарища и командира, Данил – впервые за всю свою жизнь – потерял самоконтроль… Спазм стальной хваткой сжало его горло, и он не зарычав, а лишь засипев от дикого, какого-то всепоглощающего бешенства, рванулся вперед.
Шреку, похоже, приходилось плохо. Квазиживые мускулы уника все-таки взяли верх над живой, хоть и мутировавшей, плотью, и сейчас Профессор, подмяв Леху и притиснув его к земле, сжимал своими стальными лапами его горло.
Небывалый шок, равного которому Данил не испытывал еще в своей жизни, сделал свое дело. Мускулы, переполненные вброшенным в кровь адреналином, работали, словно гидравлические поршни. Одним прыжком преодолев расстояние, отделявшее его от сцепившихся насмерть гигантов, он свалился Профессору на спину и, ухватив его обеими руками под подбородок, рванул на себя и вправо, выкручивая шею и желая только одного – оторвать к чертовой матери эту насквозь лживую башку. Мощь рывка была такова, что шлем сорвало с шейных замков-фиксаторов, и он, блеснув черными лупоглазыми очками в лучах солнца, улетел куда-то к забору. Данил, не ожидавший такого эффекта, всплеснул руками и свалился назад, жестко врезавшись спиной в землю. Крутнулся, вскочил, намереваясь атаковать вторично, но Шреку его помощь уже не понадобилась – уник, потеряв головные аккумуляторы, утратил и подавляющее большинство своей мощи. Леха играючи оторвал руки Профессора от своей шеи, сжал ладони на его запястьях и коротко дернул на излом. Затрещали кости. Профессор завизжал и свалился на бок, прижимая изуродованные руки к груди. Пинком отшвырнув его от себя, Леха, тяжело дыша, поднялся, и, размазывая по лицу кашу из крови с грязью вперемешку, встал напротив Данила.
– Второй раз… ху-ху-ху… спасаешь… ху-ху-ху… Спасиб… – задыхаясь, еле выговорил он. – Думал – все…
Данил кивнул, отворачиваясь. Поглядел на привалившегося к забору друга, скривился… Зрение вдруг затуманилось, поплыло, по щекам потекло что-то теплое, влажное, а в груди, ширясь, все бух и бух плотный шершавый ком.
– Уходить надо… – раздался над ухом голос Шрека. – Быстрее…
Данил, против воли, кивнул. Времени действительно было в обрез, того и гляди гости нагрянут, глянуть, кто это тут так славно пошумел?
– Куда… Саньку? С собой?
Данил вновь хотел было кивнуть, но пересилил себя, прекрасно понимая, что с тремя телами на закорках они станут легкой добычей – Ли так до сих пор и не пришел в себя, а бросать его здесь никто не собирался.
– Не уйдем… – он оглянулся на густой жирный дым, поднимающийся к небу от полыхающей цистерны, и ткнул пальцем. – Туда. Отнесешь. Прикрою.
– Этого? – Леха пнул скулящего и извивающегося на земле Профа.
– Вырубай и выковыривай. С собой берем. Ван тоже на тебе. Ты тащишь – я страхую.
– Уник надень. Шлем вон, у забора. И пулемет… Трофеи…
– Выковыривай…
* * *Комбинезон сел превосходно. Несмотря на то, что Данил был крупнее прошлого носителя, шире в плечах и уже в талии, уник, видимо, обладал возможностью растягиваться и сжиматься по фигуре. Прохладная и словно струящаяся на ощупь ткань плотно обжала его тело, подстраиваясь под размеры своего нового хозяина, и Добрынин вдруг не к месту испытал упоительное чувство торжества, смешанного со злобой. Проф ответит. Ответит за все и совсем скоро.
Повесив на грудь «винторез», который каким-то чудом остался в целости после кувырка в забор, он поднял с земли застонавшего в беспамятстве Профессора и взвалил его на спину. Мускулы уника чуть вздрогнули, принимая дополнительный груз – и Данил почувствовал, как уплотняется и твердеет мышечный каркас комбинезона, слегка сжимая находящегося внутри человека.
– Работает? – полюбопытствовал Леха, подавая «Миними». – Как оно?..
– Работает, – коротко ответил Данил, не вдаваясь в подробности. – Некогда рассказывать. К сараю.
От пылающей цистерны жарко было даже здесь, в сараюшке. Страхуя из окна пулеметом, Данил видел, как Леха, осторожно двигаясь под прикрытием занимающейся постепенно складской бревенчатой стены, подобрался к цистерне и мощным броском отправил безвольное тело Саньки в бушующее огненное пекло. Он вздрогнул – на мгновение показалось, что друг, падая, взмахнул на прощанье рукой – и сморгнул. Вот и всё. В горле вновь запершило, к самому кадыку подкатил ком… Прощай, Сашка! Двадцать лет вместе. Пережито и пройдено столько, что и на три жизни хватит. А теперь – будто часть себя потерял…
Добрынин поднял руку, собираясь протереть в который уже раз затуманившиеся глаза, и внезапно с отрешенным каким-то удивлением отметил, что тело ему не подчиняется. Вернее – подчиняется, но как-то замедленно, словно между законодательным и исполнительным его механизмами вдруг образовалась толстая войлочная прокладка, и эта прокладка теперь тормозит нервные импульсы, бегущие к конечностям. Более того, не только с телом, но даже и с головой начали твориться какие-то странные штуки – местами из его памяти куда-то стали выпадать целые куски времени протяженностью в минуту, а то и в две-три. Вдруг он обнаружил, что Шрек уже рядом и тормошит его за плечо, хотя он и не помнил, как тот возвращался от цистерны. Потом опять провал – и они уже в подземелье коллектора, около лестницы, ведущей в сарайчик. Снова пробел – и вот уже он сидит перед этим человеком… как там его… ах, да, Профессором… и старательно крутит ему запястья, а человек краснеет, изворачивается, пыжится и пучит глаза, пытаясь кричать – от боли, наверное, но у него не получается, потому что верный Шрек толстенными лапищами зажимает ему рот… Данил отстраненно наблюдал из своей собственной головы, как тело делает все само, отточенными, безукоризненными движениями, и не сказать, чтобы очень удивлялся этому – думалось ему сейчас совершенно о другом, – а скорее был приятно этим удовлетворен. Полковник мог гордиться своим учеником. Форсированные методы допроса изучались лишь краем, дозированно и в теории, тренируясь на манекене и телах убитых выродков, но теперь, когда пришла нужда, оказалось, что тело помнило все до мельчайших деталей и работало само, оттеснив в сторону сознание. Сознание даже не контролировало сам процесс, размышляло отрешенно о чем-то своем, временами подглядывая из уголка, как движется дело, а потом пряталось вновь, продолжая думать о совершенно посторонних вещах.
