Сергей Малицкий - Вакансия
– Как там… – начал Дорожкин.
– Хорошо, – кивнул Шакильский. – И плохо. Когда ты стал в пол уходить, я как раз Павлика свалил, потом уж стрелять нельзя было, народ в кучу смешался. Шепелев зверем взметнулся, да тут и Неретин чем-то подобным стал, ну и сцепились они в клубок. Уж не знаю, как ты Неретина отрезвил, но схватка человеко-быка и зверюги мне очень понравилась. Все там переломали, как только не убили никого, один только Перов пострадал. Женушка его в обморок упала, когда все это произошло, а он на части рассыпался. Не поверишь, голова отдельно, руки, ноги отдельно. И все шевелится. Шевелилось. Теперь уже нет. Когда Кузьминск кончился, все шевелиться перестало. И знаешь, что было самое страшное? Неретин дерется с Шепелевым, а Марфа сидит за столом и смотрит. Молча смотрит. И ничего не делает. Заломал институтский деревенского. Но человеком тот уже не стал. Так и рассыпался прахом из зверя. А остальные… Адольфыч, Содомский, Быкодоров, Кашин исчезли еще во время драки, карлики тоже, Урнов, который веломастер, их «вольво» нашел в километре за КПП. Бросили. Там же болота, видно, наверх им выбиться уже не удалось. А может, удалось. Ушли куда-то. Что ж, тут же простор. Иди куда хочешь. И наверху простор. Не думай, такие так просто не пропадут. А Урнов доволен. Восстановил газик с постамента, рассекает на нем сейчас. Пока бензин есть. Сказал, что он у него и на самогоне будет ездить.
– А что с городом? – спросил Дорожкин.
– Так все! – пожав плечами, хлопнул в ладоши Шакильский. – Сначала как будто в воздухе лопнуло что-то, а потом треск такой пошел. Мы тоже едва очухались, на воздух вышли, а там уж все рушилось. Эти морды, которые в стенах-то, словно тени, спрыгивать стали и бежать. И сфинксы ушли, и института больше нет. Обычные пятиэтажки стоят, бараки. Жуть одна. Система разморожена, конечно. Но ничего, обживутся. Народу мало осталось. Мы их в один дом собрали, квартир хватило. Кто в деревню ушел к родным. Пытались деревенские мародерством заняться, но Неретин вместе с Мещерским и Ромашкиным живо порядок навели. Короче, обошлись без жертв, кроме Павлика и Шепелева. Большая часть горожан, кстати, не захотела там оставаться. И то сказать, никаких бонусов, кроме свежего воздуха, не осталось. К тому же еще и колхознички все разбежались, да не просто разбежались, а на территории промзоны, там, где все эти ангары были (рухнули они, кстати), поставили свои чумы или вигвамы…
– Корки, – поправил Шакильского Дир.
– Неважно, – отмахнулся Шакильский. – И теплицы к рукам прибрали. У них там дело пойдет. Так вот большая часть горожан, с рюкзаками да на лыжах пошли на север. Детишки все в тепле, на санках. Там же и эти пациенты из клиники, и кое-кто из деревенских. И Алена, крестница твоя, вместе с маменькой. Ох, поминали тебя, Дорожкин, незлым тихим словом. Но ты же на благодарность и не рассчитывал? Кстати, многие только потому ушли, что телевизоры-то работать перестали в городе. Все.
Короче, Ска с Гроном их повели. Вэй остался, осуществляет связь Неретина с колхозничками. А те, что ушли… Выпихнут их, как и меня под Тверью, наверх, а обратно уж дороги не будет. Интересно, что они рассказывать будут – где жили да что делали? Я, кстати, думаю, что Ска мог бы теперь их и возле Кузьминска поднять, но вот повел же. Эти как раз очень злы на тебя, очень. Да и те, что остались, рассыпаться в благодарностях не будут.
– И я их понимаю, – поежился Урнов.
– А я нет, дорогой, – не согласился Угур Кара.
– Да, – добавил Шакильский. – Еще и на кладбище все стало тихо. Нет больше мертвецов. Ну там питомцы Неретина стараются в благодарность ему, закапывают.
– Что же? – спросил Дорожкин. – И чудес больше нет?
– Ну… – Тюрин протер очки. – Как похвастался Мещерский, у его жены спина уже нормальная. И Ромашкин перекидываться перестал. Но Марфа как была Марфой, так и осталась, говорят, пошла к Лизке Улановой после всего, мириться. И вот мы с Ежом пока еще все видим. Куда пойдем-то. Можешь идти?
– Могу, – кивнул Дорожкин. – Где чернее всего, туда и пойдем. Сань? Ты все еще хорошо слышишь? Нужно идти туда, где кто-то дышит. Тяжело дышит. Как огромная туша, что двинуться не может. Как паразит. Понимаешь?
Еж остановилась через час. Встала над оплывшей могилой с неразборчивой надписью на проржавевшем квадрате жести, обхватила руками плечи, вздохнула со странным всхлипом-стоном, прошептала едва слышно:
– Здесь.
– Вроде того, – согласился Тюрин.
– Здесь, – кивнул Шакильский.
– Видеокамеру бы! – зацокал языком Гена.
– Чему там дышать? – усомнился Дир. – Мертвое тут все.
– Да уж, – согласился Угур. – Мертвеца никакой целитель не поднимет.
– Целители бывают разные, – пробормотал Дорожкин, опустился на колени, прислонил ухо к сырой земле.
– Ну-ка. – Урнов толкнул Дорожкина в плечо, закряхтел, вытянул из могилы крест. – Пустите профессионала.
В забитую талым снегом ложбину полетели комья земли.
– Подожди. – Дорожкин остановил гробовщика. – Все не так. Отойди. Все отойдите в сторону.
Что-то тянуло его. Что-то тянуло его вниз, к земле. Тянуло так тяжко, как будто вся эта же земля была приклеена, прибита, приживлена к его груди. Он расстегнул карман рубашки, вынул пакетик с волосками, лоскут савана.
– Спички есть?
– Есть, – потянул со спины рюкзак Тюрин. – У хорошего хозяина все есть.
– Если они еще будут здесь гореть, – усомнился Шакильский.
– Вот и проверим, – открыл коробок Дорожкин.
Спичек было много. Дорожкин с усмешкой вспомнил фильм[77], в финале которого фигурировала последняя спичка, чиркнул, удержал слабый огонек, поднес к нему лоскут савана. Ткань не горела. Она пропускала пламя сквозь себя, как будто пламя было фокусом, обманом.
– Асбест, что ли? – не понял Урнов. – Я трубы им изолирую, когда печки кладу. Непохоже на асбест.
– Кровь нужна, – негромко проговорил Дир. – Живое горит. Мертвое горит только вместе с живым.
– Разве кровь горит? – удивился Гена. – В книжках такого нет. Кровь кипит, стынет в жилах, бьет в голову, льется, запекается даже, но горит…
– Нож, – попросил Дорожкин.
– Осторожно, очень острый, – пробурчал, вновь тревожа рюкзак, Тюрин.
– Это хорошо. – Дорожкин посмотрел на собственные ладони. Шрам у мизинца правой руки – ткнул себя ножничками в младенчестве, сам не помнит, мама рассказывала, стригла сыну ногти, отвлеклась, не углядела. И вроде на руках сидел. Шрам на мизинце правой – панариций. Только когда палец раздулся, как сарделька, комбат отправил молодого солдата в медсанчасть. Фельдшер резал рану без наркоза, потом запихивал в нее резиновый жгут, чтобы гной отходил. Шрамы на ладони левой руки от разного: один при падении в школе о ледышку, второй о консервную банку в чулане, третий вообще неизвестно откуда. Больно, зато как классно шипела перекись на ранах в медпункте. Шрам на запястье… Ладно. Все равно придется левую резать. Мало ли…
Нож и в самом деле был острым. Вроде едва коснулся ладони, и вот уже капли крови побежали по лезвию, упали на землю, на ткань савана.
– Ой! – закрыла лицо руками Еж.
– Сейчас, – достал еще одну спичку Дорожкин.
Лоскут вспыхнул тут же. Затрещал, заметался язык пламени без дыма, без запаха, вырвался из рук, упал на сырую землю, и вот уже запылала сама земля, занялась мгновенно пламенем, как горит сбитый ветром к бордюру сухой тополиный пух. Разом подались назад спутники, и вовремя: под ногами опрокинулась, осыпалась земля, разверзлась бездной пропасть. На крутом обрыве, на закраинке, заскрипела под каблуками мертвая трава. Небо обратилось такой же пропастью, наполнилось черными облаками, скрывая холодный красный сгусток. А ниже, там, где только что бушевало пламя, зияло под тлеющими костяками и обрывками сгоревшей плоти что-то огромное и страшное, которое дышало и смотрело на Дорожкина и его друзей так же, как на него смотрели они.
– Вот он, паразит! – просипел с ненавистью Шакильский и раз за разом передернул затвор ружья. Выстрела не последовало.
– А вот дуста-то я не взял, – пробормотал Тюрин.
– Женя! – заорал Дорожкин. – Катя!
– Дорогой, – испуганно прошептал Угур, – у тебя что-то с глазами.
– Инспектор, – неуверенно хмыкнул Урнов, – зачем тебе спички? Ты только посмотри – оно само загорится. У тебя в глазах огонь.
Дорожкин вытащил из кармана пакетик с волосками, которые сияли сквозь полиэтилен золотом, разорвал пленку, положил их на ладонь, дунул и ровно одно мгновение различал желтые полукольца, пока жар из пропасти не зажег их. И в тот же миг он услышал вскрик.
– Там! – хором закричали Шакильский и Дир, но Дорожкин уже летел в пропасть. Он прыгнул.
– Как ты догадался? Разглядел? – спросила Маргарита. Ее не было. Был только голос. Дорожкин уже летел вниз, летел камнем, но он был уверен, что у него есть время на этот разговор.
– Нет. – Это было очень удобно – говорить, не произнося слов. – Я же логист. У меня рапорт Перова, написан с его слов женой. Почерк жены и почерк Катерины Ивановны на приглашении сходятся. Так что без обмана. Там, конечно, бред написан. О ходе эксперимента. Перечислены все те, кто собрался в ангаре. О том, как эксперимент провалился и случилась катастрофа. О том, что двоих работников засосало внутрь, и о том, что после этого вырвался зверь, который разорвал на части всех, включая и Перова. Была искалечена и его жена. Погибли все, кроме самого Перова, его жены, Неретина и Шепелева. Про Дубицкаса какая-то неясность… Впрочем, по рапорту осталось в живых трое. Причем Перов остался жив странно. Частично сохранилась речь, но сам он представлял собой набор кусков плоти, сложенных друг с другом. Да и сама Перова, судя по рапорту, не могла выжить, а уж детей иметь – точно.
