Андрей Столяров - Детский мир (сборник)
Вероятно, силуэт топора чрезвычайно эффектно смотрится на фоне золотистого неба. Во всяком случае, сотни или тысячи лиц (непонятно, потому что с помоста не сосчитать), как привязанные, обращены именно в эту точку. Они сливаются в безбрежное море, бушующее голосами, долетают оттуда — галдеж и натужные выкрики. Отдельных физиономий, конечно, не видно, и, однако, все это сборище, казалось бы, плещущее беспорядком, тем не менее сплочено и в значительной степени организовано. Сверху это особенно хорошо заметно, по крайней мере, несколько первых рядов стоят достаточно чинно, народ там, видимо, состоятельный, это, скорее всего, торговцы и городская администрация, женщин и детей среди них практически нет, а в искусственной пустоте, окружающей площадку помоста, выставив перед собой ружья с примкнутыми багинетами, без движения и тем самым придавая еще большую значимость происходящему, как витринные манекены, красуются гвардейцы дворцовой охраны — мундиры у них ярко–малиновые, синие широкие обшлага доходят почти до локтей, а над космами шапок, колеблемых солнечным ветром, чуть трепещут высокие перистые кивера, блистают пуговицы, блистают значки и кокарды — уши, щеки, носы кажутся сделанными из цветного воска, и из такого же воска кажутся сделанными фигуры людей, находящихся внутри оцепления — осторожных и выделяющихся среди других строгими черными сюртуками.
Это, вероятно, врач, адвокат и секретарь Особого судебного совещания.
Они о чем–то переговариваются.
Причем, секретарь возражает.
И вдруг, словно по невидимому сигналу, откуда–то из–за их озабоченных деловых фигур появляется человек в темно–красном, свисающем до пят балахоне и, наклоняя островерхий колпак с прорезями для глаз, видимо, опасаясь наступить на чтонибудь и споткнуться, очень медленно, как будто пробуя каждую перекладину, взбирается на помост, а, взобравшись, неторопливо поворачивается к народу и стоит — наверное, для того, чтобы его разглядели.
Балахон у него очень плотный, из грубой тяжелой ткани, тупорылые нагуталиненные носки сапог немного приподнимают его, а вокруг толстой шеи, будто у клоуна, расположен ужасный звездчатый воротник с бубенчиками, и железные шарики их при каждом движении немного позвякивают.
Человек кошмарно вздыхает — так, что поднимается объемистая, словно женская, грудь, и протяжно говорит с ценциперовскими знакомыми интонациями:
— Жарко что–то сегодня… Печет… Настоящее лето… Настроение, ядрить его в кочерыжку, совсем нерабочее… — А затем кладет руку в перчатке на длинное изогнутое топорище. — Ну вот, значит, приехали, Марочник. Теперь — не попляшешь…
И еще раз кошмарно вздыхает — раздвигая надутым горлом бубенчики:
— Давай, что ли…
Лезвие выскакивает из плахи…
Такой был сон.
Проснулся он поэтому несколько позже обычного и еще некоторое время лежал в темноте, слушая, как роняют секунды жестяные часы, опускающие вдоль стены тяжелую чугунную гирьку. Вставать ему не хотелось. Не хотелось двигаться и совершать обычные муторные процедуры. Глаза то и дело слипались. А между явью и сном проскакивали еще несвязанные обрывки видений. Что–то муторное и в крайней степени неприятное. Как будто галлюцинации.
— Я сегодня погибну, — сказал он вслух.
Думать об этом не следовало.
И к тому времени, когда с черного хода, как всегда, по–хозяйски брякнув замком, появился держащий в зубах незажженную трубочку Старый Томас, просунутый в свою неизменную безрукавку, то постель в мастерской уже была прибрана, свет и сверху и сбоку над набором колодок горел, аппетитно дымился по середине стола кофейник с утренним кофе, а сам Марочник — свежий, причесанный — хлопотал, расставляя на жестких салфетках пузатую фарфоровую посуду.
— Гутен морген, хозяин!..
— Гутен морген… — буркнул в ответ Старый Томас и, усевшись на стул, который скрипнул, как будто сейчас развалится, заскорузлым от копоти пальцем начал набивать в трубочку душистый табак, доставаемый из жестянки, поставленной перед ним фрау Мартой.
Он покашливал, грузно ворочался, словно не мог устроиться на сиденье, то и дело бросал на Марочника быстрые странные взгляды из–под мохнатых бровей, а когда фару Марта, захлопотавшись, сунулась было к нему со сливочником, украшенным желтыми пастушками, то он коротко крякнул и отвел ее мягкие руки ладонью:
— Не надо…
Чувствовалось, что отягощают заботы.
И действительно, сделав первый, довольно громкий глоток, а потом, словно идол, окутавшись прядями дыма, он откинулся, почти упрятав шкиперскую свою бородку в складках рубашки, и сказал — набычившись, с трудом проталкивая каждое слово:
— Плохо шить, майн готт, отшень плохо. Поряточный челофек толшен фсего бояться. Рапотать никто не хочет. Фсе хотят воефать. Гофорят, будет новый налог со следующего месяца. Ты по короду ездишь, ничеко такого не слышал?
— Ничего, — сказал Марочник, двигая чашку. — Вот нашли жука в районе Старого порта. Это — да. А про налоги никаких разговоров.
Он отхлебнул кофе.
— Шука? — повторил Старый Томас. — Тоше плохо. Сначит опять будет фторжений. Майн готт! Опять будут убивать и опять будут пожары. И мы путем сидеть в подфале и бояться за своя жизнь… Доннер веттер!..
Марочник с интересом спросил:
— А народное ополчение — те, кто остался — не будет защищать город?
Рука с трубкой взлетела, а потом негромко пристукнула по столешнице, что у Старого Томаса означало высшую степень разгневанности.
— Какой защищать?.. Кокта нас расстрелифали квардейцы, полгода насат, то никто не гофориль нам, что нато защищать город. И кокта мы воефали на баррикадах, чтопы не допустить сарацинов, то никто тоше не гофориль нам, что мы настоящие краждане. Это я помню. А потом коспотин Мэр докофорился с коспотином Кекконом, и токта оказалось, что наши тофарищи погибли напрасно…
Старый Томас возмущенно пыхтел, и глаза его стали, как освежеванные виноградины.
Щеки — побагровели.
— Ну будет, будет… — сказала ему фрау Марта. — У тебя поднимется кровь, и придется опять вызывать доктора Пфеффера. А доктор спросит: Зачем он так волновался? Что я отвечу?…
— Нет, мы польше не путем защищать этот корот!..
Старый Томас сунул в рот трубку и вдруг дунул в нее так, что из расширенной части вылетело несколько мелких искорок.
— А жить в этом городе вы хотите? — спросил Марочник.
— Ф каком смысле?
— Ну, чтобы исчезли уроды и сарацины. И чтобы прекратились нашествия. И чтобы все стало опять — как до Славного прошлого. Этого вы хотите?
— А расфе до Славного прошлого что–нипудь пыло? — спросил Старый Томас. — Это шутка? Та? Ты хочешь улучшить мне настроение?..
Он вполне добродушно посмеялся: Хе–хе… — а затем посерьезнел и отодвинул от себя плоскую вазу с сухариками.
Брови его сомкнулись.
— Я хочу сделать тепе делофой предлошений, — сказал он. — У меня есть два сына, один — турак, он записался к этим, к квардейцам, которые нас расстрелифали. Всял винтовку и теперь полакает, что мошно не слушать ротителей. А другой тоше — турак. Он вчера заявил, что путет устраиваться ф Департамент. Глюпый юноша! Разфе чиновник телает какая–нипудь рапота? Чиновник пишет бумага. А рапота путет стоять. Так?.. Послушай, что я тепе предлагаю. Ты берешь сепе мастерскую, полный хозяин, и путешь моим заместителем ф фирма. А потом, когта бог решит, что Старый Томас уже достаточно пожил ф этом мире, то ты получишь все мое дело. А тураки пусть путут у тепя младшими компаньонами… Что ты скажешь? По–моему, это очень выкотный предлошений…
Старый Томас подался вперед, и вишневая трубка его утонула в ладони. Лишь вилась, изгибаясь меж пальцев, струйка синего дыма.
И точно также застыла вдруг фрау Марта, держа на весу серебряную сухарницу.
Марочник степенно кивнул.
— Спасибо, герр Томас, — негромко сказал он. — Вы всегда относились ко мне с добротой и с любовью. Это очень неожиданное предложение. Согласитесь. Вы позволите мне немного подумать?
Он был расстроган.
Старый Томас кивнул.
— Разумеется, мой мальчик, подумай. Ты — взволнован, это для тепя так естественно. Мошешь сеготня не рапотать. Я разрешаю…
— А заказы?
— Сакасы я расфесу после опета, не беспокойся…
Это было удивительно кстати.
И, проводив Старого Томаса до дверей, попрощавшись с ним на сегодня и обещав еще раз все хорошенько обдумать, он не стал открывать мастерскую, как ранее предполагалось, а вместо этого быстро, но не торопясь, собрал свои вещи, которые уложились в довольно компактный узел, обвязал их бечевкой, мельком сообразил, что узел этот надо засунуть в щель за полуразрушенным гаражом, есть там одна симпатичная щель, если задвинуть досками, то никому и в голову не придет, что здесь что–то спрятано, — выключил в чуланчике свет, постоял посередине затемненного помещения, как бы запоминая, а затем, вдруг очнувшись, повесил со стороны черного хода замок и, нырнув в ослепляющее летнее марево, смешанное с запахом тополей, прошагав по асфальтовым улицам, которые были полны небывалого света, оказался в том хорошо знакомом районе, где река, пересекавшая город, разделялась на два одинаковых русла, и гранитный мысок между ними царил над водой наподобие бастиона.
