S-T-I-K-S: Бродяга (СИ) - Тарасов Ник

Мы вернулись к остальным. Я чувствовал, как кровь пульсирует в жилах, но это было уже не боль, а азарт. Что-то изменилось во мне. Этот бой, эта боль, этот миг — всё это стало частью меня.

Глава 5

Пока мы возвращались к бункеру, тишина обволакивала меня, как плотное одеяло. Никто не говорил, никто не пытался разрядить обстановку — это было странно, но я понял, что они дают мне время. Время осознать, переварить, перевести дух. И это было правильным решением, потому что внутри меня поднималась буря.

«На сколько сильно изменит меня этот мир?» — вопрос, который я задавал себе, словно загнанный зверь, стучал в черепе без остановки. Первые дни в Улье казались каким-то безумным сном, где всё вокруг теряло свой смысл. Но теперь я начинал понимать, что это не кошмар. Это новая реальность. Реальность, в которой мне придётся существовать. И она уже начала трансформировать меня, медленно, но неотвратимо, как вода, точащая камень.

Впервые я ощутил настоящий страх перед тем, кем могу стать. В этом мире есть два типа людей: те, кто ломается, и те, кто приспосабливается. Но приспособление — это не просто вопрос выживания. Это вопрос того, что ты готов потерять ради жизни. «Как долго я смогу оставаться собой, прежде чем этот мир поглотит меня?»

Я вспомнил, как в первые дни в армии мне казалось, что я всегда останусь собой, что ни жестокость, ни боль не смогут изменить мою суть. И теперь я смотрел на свои руки, на тёмные пятна крови, и задавался вопросом: когда я превратился в человека, который может без колебаний лишить кого-то жизни?

В психологии есть термин — когнитивный диссонанс. Это когда то, что ты делаешь, и то, что ты о себе думаешь, вступают в конфликт. В первые дни Улья я испытывал этот диссонанс каждый раз, когда приходилось стрелять, каждый раз, когда смотрел на искажённые спорами человеческие тела, превращённые в монстров. Но теперь? Теперь это было почти привычно. Стрельба стала механическим действием, движение ножа — рефлексом. И это пугало меня больше всего.

«Сколько ещё потребуется, чтобы я начал наслаждаться этим?» — мысли плавились в голове, как раскалённый металл, пронзающий сознание.

Меня тревожило, что я могу стать одним из тех, кто находит удовлетворение в жестокости. Я видел, как светятся глаза Кулака, когда он вступал в бой, как Гвоздь ухмылялся, смахивая кровь с клинка. Они уже приняли эту жизнь, и, возможно, им больше ничего не оставалось. Но я… Я всё ещё держался за идею, что смогу остаться человеком.

Но что такое «человек» в мире, где монстры носят лица тех, кто был тобой вчера? В этом мире человек — это хищник, и если ты не принимаешь эту роль, то тебя просто съедят. Я вспомнил первый раз, когда пришлось убить заражённого, и то, как сердце замерло на секунду. А потом было второе убийство. Третье. Четвёртое. И с каждым разом эмоции стирались, словно кто-то медленно стирал их ластиком, оставляя только пустую, равнодушную оболочку.

«Так ли легко я стану частью этого мира?»

Есть ещё одно понятие из психологии — десенсибилизация. Это процесс, при котором повторяющееся воздействие на мозг снижает эмоциональную реакцию на раздражитель. Я знал, что со мной происходит именно это. То, что раньше вызывало ужас, теперь просто становилось частью рутины. Я становился десенсибилизированным к смерти, к боли, к страху. И это пугало меня. Потому что как только ты теряешь способность чувствовать, ты теряешь свою человечность.

Какое-то время я шёл вперёд, почти не замечая пути. Боль в мышцах, липкая влажность одежды — всё это казалось таким мелким по сравнению с тем, что творилось у меня внутри. Я вспомнил свой первый бой в армии, тот момент, когда мне пришлось сделать выбор между жизнью и смертью. Тогда я думал, что никогда не забуду ощущение того первого выстрела, треск пули, разрывающей плоть. Но теперь? Теперь это всего лишь звук. Просто еще один шум в этом мире.

«Что останется от меня, если я потеряю даже это?»

Я попытался представить будущее. Как буду стоять на этом же месте через месяц, через год. Что буду чувствовать, что буду видеть в зеркале? Зеркале, в котором отражение уже не моё. Может быть, к тому времени я научусь улыбаться, глядя на мертвецов, валяющихся под ногами. Может быть, стану смеяться над болью, как это делает Гвоздь. Но вот чего я боялся больше всего: что однажды я посмотрю на кровь на своих руках и ничего не почувствую.

Есть ещё один термин — эмоциональное выгорание. Состояние, когда человек утрачивает связь со своими эмоциями из-за длительного стресса и напряжения. Оно похоже на десенсибилизацию, но глубже. Это не просто потеря реакции — это потеря способности быть собой. И я знал, что шаг за шагом, бой за боем, я подхожу к этой грани.

— Эй, Бродяга, — прозвучал голос Кати, вернув меня к реальности. — Ты там в порядке?

Я посмотрел на неё. Её лицо казалось спокойным, но в глазах читалась усталость, которую, вероятно, я не замечал раньше. Наверное, она видела сотни таких, как я — новеньких, потерянных, пытающихся найти ответы на вопросы, которые давно не имеют смысла.

— Не знаю, — честно ответил я.

Катя ничего не сказала, просто кивнула и пошла дальше. И в этом молчании я ощутил, как нас связывает одна и та же судьба. Мы все здесь — просто кусочки чего-то большего, чего-то, что медленно пожирает нас изнутри. И оставалось лишь один вопрос: сумею ли я найти способ сохранить себя в этом безумии, или Улей сожрёт меня, оставив только пустую оболочку.

Я чувствовал, как сердце замедляет свой бег, как кровь, которую я только что пролил, уже перестаёт быть чем-то важным. И в тот момент я понял, что выбор уже сделан. Не мной, не Ульем — всем этим миром, который вытаскивает из тебя всё человеческое, заставляя быть тем, кого ты ненавидел, кем боялся стать.

Я смотрел на свой автомат и впервые понял, что он стал частью меня. Не просто оружием, не просто инструментом, а продолжением моей сущности. И это было страшно. Потому что как только ты принимаешь оружие как часть себя, как только пули становятся твоими словами, а кровь — твоими чернилами, ты уже не можешь вернуться обратно.

«Как далеко я зайду?»

В этот момент я знал одно: я уже не тот, кто был до Улья. И больше никогда им не буду.

Меня вырвали из моего внутреннего монолога, когда я обнаружил, что мы уже в бункере. Сам не понял, как дошёл. Такое иногда бывает, и это пугает. Как можно потерять целый путь? Но мозг иногда сам решает выключиться, чтобы не сойти с ума.

Ребята, казалось, тоже понимали это. Без слов, на каком-то автоматическом уровне, почувствовали, что мне нужно время, чтобы переварить всё, что произошло. Гвоздь молча расстегнул рюкзак, и я увидел, как он достал несколько бутылок вискаря. «Когда он успел их там набрать?» — мелькнула мысль, но ответа я не искал. Катя и Лера, словно сговорившись, достали сырокопчёную колбасу, сыр, разрезали яблоки, выложили дольки лайма, и где-то даже нашлась плитка шоколада, ещё не растаявшая в этом бредовом мире.

Мы сели кружком, как это делают старые друзья, хотя все знали, что таковыми мы не являемся. Пока. Гвоздь налил виски в гранёные стаканы — молча, без тостов, без слов. Мы подняли их и выпили, каждый проглатывая свои мысли вместе с этим горьким напитком. Горло жгло, как огонь, но это было приятно. Мы выпили ещё. И ещё раз.

Где-то после четвёртого или пятого стакана я почувствовал, как меня отпускает. Этот тяжёлый, липкий страх, который сжимал меня изнутри, начал растворяться. Он уходил вместе с каждым глотком, оставляя место пустоте, которая была куда более приятной, чем боль. Взглянув на них, я почувствовал благодарность. Не ту, которую ощущаешь к людям, что спасают тебе жизнь. Нет. Это была та благодарность, что испытываешь, когда кто-то просто понимает тебя. Без слов, без лишних вопросов.

— Спасибо, — пробормотал я, и они кивнули, будто это само собой разумеется.

После этого мы сидели и разговаривали ни о чём. Рассказывали байки, вспоминали то, что было до Улья. Кто-то рассказывал о смешных случаях из детства, кто-то о глупых ситуациях на службе. Мы смеялись, хотя каждый из нас понимал, что этот смех — попытка забыть о том, что творится вокруг. В какой-то момент, когда казалось, что мы снова люди, а не механизмы выживания, Гвоздь заговорил о теме, которая витала в воздухе весь этот вечер, но которую никто не осмеливался затронуть.