Иван Петров - Повелитель войны
Обзор книги Иван Петров - Повелитель войны
Иван Петров
Повелитель войны
Петрову Ивану Игнатьевичу. Старшему лейтенанту, командиру батареи тяжелых гаубиц, прошедшему Великую Отечественную от звонка до звонка. Моему деду
Пролог
«Ведь это наши горы, они помогут нам»[1].
Глупые кяфиры. Рахмдил неплохо знает русский и некоторые песни Высоцкого ему нравятся. Некоторые. А шурави нравится надежный и опытный Рахмдил. Нравится уже три года. Хоп.
Доверие еще надо было заслужить. Он заслужил.
Рахмдил всматривался через прицел трофейной СВД[2] в молодое лицо офицера-десантника, сидящего на броне головной БМП колонны. За этого заплатят. Много. Что-то неуловимо знакомое было в сочетании усов, бровей, носа русского. Губы? Нангйалай, старший брат, недавно привел в дом вторую жену. Тяжелый подбородок… Что-то в нем такое. Неужели почувствовал?
Рахмдил резко выдохнул, задерживая дыхание, и взял на прицел высунувшегося из люка. Пусть так. У этого типично русское лицо. Голова мальчишки в «пакистанском лифчике»[3] поверх солдатской формы взорвалась, плеснула широкой струей крови. Через мгновение загрохотал крупнокалиберный ДШК[4] с осыпи на другой стороне – еще, еще! – и какофония войны накрыла ущелье.
Над колонной вскинулись частые кусты разрывов.
Был теплый летний вечер, смеркалось. Время бежит слишком быстро, век такой, и я еще не отвык от мягкого перехода в сумрак белых ночей. Жду их с апреля и в мае – июне стараюсь никуда не уезжать из Питера. Мое самое любимое время года: хорошо бродить в этом легком сумраке по улочкам вокруг университета на Васильевском. Шаги шелестят в тишине… Либо уехать в парки Пушкина или Петродворца и наблюдать, почти в одиночестве, сначала – розовеющие облака, парящие над кронами деревьев пушкинской поры, а потом лечь в траву и, глядя в небо, открыть душу и запустить в нее состояние отрешенности и одновременно единения с миром.
В жарком летнем городе из-за человеческой скученности днем расстояние в толпе между людьми не более метра, а здесь всю ночь можно лежать в траве, и никто не появится вдалеке на дорожках. Вообще-то парки открыты только до десяти вечера, есть охрана и собаки, но на мои любимые уголки это как-то не распространилось. Человек в костюме за две тысячи долларов, гуляющий белой ночью по аллеям или лежащий на траве, даже издали не похож на бомжа, вот и не беспокоят.
Еще я люблю рыбалку, но и здесь мне важны не количество, величина или порода пойманной рыбы, а тишина и окрестные виды вокруг избранного водоема. Так в Эрмитаже фанаты живописи стоят у любимых полотен, часами не отрывая от них взгляда, так происходит и у меня, только вместо картины – природа вокруг, лес, вода, облака… Поэтому я не любитель рыбачить с набережных, хотя в детстве, помню, вставал, шел в пять часов к открытию метро и в шесть уже разматывал удочки. Ну, в детстве я и в парках на прудах рыбачил, родители одного больше никуда не отпускали. Счастье было. Но это все не то, народу слишком много и нет созерцания. Да, природа – природой, но клев должен быть, я все-таки не идиот, а то бы ловил рыбу дома в ванной, в одиночестве, любуясь повешенной на стену репродукцией Шишкина или Левитана.
Люблю я жареных мелких карасей в сметане, тех, что когда-то готовила моя тетя Маша, а вообще рыбу не ем, и запах ее мне неприятен. Так что рядом с водоемом желательно наличие деревеньки для ночлега и главного потребителя моего улова – кота. Некоторые хозяйки говорят, что им приятно смотреть, как ест их угощения молодой здоровый мужчина, и все такое. Вот и я люблю выложить свой улов у самых усов осунувшейся морды деревенского котяры и под его восторженное урчание сказать:
– Ну, зови друзей, одни не справимся.
Мне это действительно приятно – кормилец. В Пушкине у меня есть три-четыре знакомых белки, которых я подкармливаю. Я их не очень различаю, но они меня узнают и, когда днем появляюсь на их аллеях, выбегают встречать. Вечером, после восьми, по-моему, зверьки уже спят. Зато как занятно, когда из ветвей выскакивают эти рыжие озорники и начинают прыгать вокруг и ползать по мне, заглядывая в карманы. Случается, иностранные туристы, чинно гуляющие в тишине и высматривающие местную живность, чтобы показать своим детям или друг другу, хватаются за фотоаппараты и начинают ими стрекотать, вознося мне хвалу. Я тщеславен, мне это приятно, но делаю вид, что не понимаю их языка, и пусть меня принимают за служителя парка, ответственного за беличью радость. Наши туристы и отдыхающие просто присоединяются к кормлению, кто и чем запасся. За время моего знакомства с белками у них сменилась пара поколений, но, видимо, я – переходящий приз. Жаль, что они так мало живут. И зимой редко приезжаю, как-то все не удается вырваться в самый нужный для беличьего народа период. Вот всегда у меня так.
Сегодня наметил провести разведку рыбных мест в Лужском направлении. Знакомый рыбак-любитель проговорился, расхваливая свою удачливость, и, пока он токовал, разводя руки в стороны, я осторожными вопросами вычислил маршрут от станции до рыбной сокровищницы. Сейчас сойдем с электрички и проверим, только поторапливаться надо с устройством на ночлег в ближайшей деревеньке, к девяти-десяти совсем стемнеет, и будет неудобно стучаться на постой, а я в джинсах и рубашке по ночи намерзнусь, здесь не Крым, однако. Это там я как-то летом на пляже два месяца прожил без всяких палаток, матрасов и одеял, в дождь голову мыл, а что вы хотите – студенты! Такой народ. Дикари-с.
…Он просто не успевал увернуться. Этот хлипкий на вид интеллигентный дедок явно не видел бросок ножа спокойно стоящего чуть в стороне смуглого парня и продолжал кистевым приемом удерживать на земле двух качков, растерянно вертя головой. Напрасно. Годы бандитского капитализма в стране отучили даже зевак интересоваться происходящим на их глазах криминалом.
Был все тот же лазоревый вечер начала августа, около восьми, платформа электрички почти опустела, деревянный станционный магазин светился тремя окнами, а два ларька рядом уже закрылись, несколько бабок толпились у автобусной остановки, у входа в магазин стояли пыльные «Жигули» и неожиданный, пожалуй, для такой глубинки джип. Четыре быка, с хозяйской ленцой выбравшиеся из него минуту назад, устроили разборку с представителем интеллигентской прослойки, неудачно, по их мнению, припарковавшимся у крышуемой ими денежной точки.
А мне не удалось в очередной раз убедить себя, что это не мое дело… Черт! Нож пробил кисть руки, а головой я прилично приложился о бампер дедовой «пятерки». Суки. Время пошло. Перекат, вырванный из моей руки клинок вошел в печень красавца с ремнем от Версаче. Три метра – местный чингачгук получил свой нож в горло. Это я зря. Взгляд на деда. Пальчики мои на ноже. Стереть. Платок аккуратно набросить на кисть – потом избавлюсь. Шаг к лежащим: первому носком ботинка бью в висок. Проломил? И – дедова рука пытается пойти в захват. Дед, мне уходить надо, не мешай. Коленом, приседая, ломаю шею последнему. Смотрю на старика. Уходить надо. Бабки молча таращат глаза.
…Да, тогда мне повезло – в джипе торчали ключи, а у милиционера на платформе не оказалось телефона. А может, там нигде телефона не было, а бардак был. Год жил настороже, ругая себя – на рыбалку собрался, места посмотреть, знакомства завести, а сам? Начни я действовать сразу – и можно было бы попытаться обойтись как-то без крови. Или все равно – нет? Но пожилой гражданин так уверенно управился с первой двойкой парней, один из которых попытался смять его лицо своей пятерней, что я остановился и оглянулся на лениво плетущегося по плавленому асфальту перрона унылого мента. И второй раз все повторилось. Год назад так же сорвался, выручая девчонку, но ее лица не запомнил, а вот дядю Колю…
На своем кордоне в Карелии, три года спустя, он только взглянул в глаза, и мне стало понятно – узнал. На другой день, когда мы оказались вдвоем в лодке, после двухчасового молчаливого наблюдения за поплавком я услышал:
– Спасибо.
Так в мою жизнь вошел и остался в ней навсегда мой второй друг.
Бывший доцент геофака ЛГУ, бывший член сборной РСФСР по самбо в легком весе, бывший ленинградец, а теперь – карельский егерь, Федотов Николай Егорович одиноко и достойно жил на своем кордоне в прозрачном от воздуха сосновом бору на берегу серебристо-черного озера Канаярви, вдалеке от хруста раздираемой государственной собственности, сытой отрыжки политической элиты и громких, отнюдь не враждебных возгласов при встречах братвы и ментов.
Народ безмолвствовал и забот дяде Коле тоже не доставлял. Редкие друзья друзей и их друзья, появлявшиеся порыбачить и послушать тишину, обеспечивали возможность не напрягаться для встреч с внешним миром. Начальство, похрюкивая, разрабатывало доставшуюся золотую жилу экспортной древесины, песчаных и гранитных карьеров, и на дядю Колю не отвлекалось. С душой было нехорошо, но поправить это не представлялось возможным – дядя Коля почти не пил. С ним можно долго молчать, мы как-то понимаем друг друга. Нам легче вдвоем.
