Адриана Трижиани - Жена башмачника
Как только Анжелу приняли в Джульярдскую школу[103], Энца позвонила подруге, которая как раз собиралась в Чикаго на премьеру «Травиаты». Лаура сказала, что с удовольствием сделает крюк и заедет в Чисхолм, а потом самолично доставит Анжелу в Нью-Йорк. «Ведь на что иначе лучшие друзья?» – повторила она свою давнишнюю присказку.
Лаура изменилась мало, все такая же высокая, гибкая и уверенная. Разве что рыжие волосы чуточку потемнели. Она была сама элегантность – от костюма от Мейнбохера[104] до стильных французских саквояжей с итальянской отделкой.
– Хотела бы я, чтобы тебя сейчас видела мать Колина. Наверняка сказала бы, что ты родилась в замке.
– Куда уж там. Подумала бы – эта особа надела белые перчатки, тогда как к этому костюму нужны голубые.
– Вырос Чисхолм со времени твоего последнего приезда?
– Ну, это уж точно не Хобокен.
Они рассмеялись. Это было их любимое присловье. Если им что-то нравилось, они с облегчением повторяли: «Это тебе не Хобокен!»
– Напомню тебе, что в этот город некогда примчался некий Колин, чтобы сделать мне предложение, – продолжила Лаура. – Так что для меня он всегда будет особенным.
Энца улыбнулась и вспомнила то самое место на Кармин-стрит перед церковью Девы Марии Помпейской, где она стояла на тротуаре, когда за нею пришел Чиро. Забавно, как женщины навсегда запоминают, где они были в тот момент, когда их выбрали.
– Мисс Гомонофф написала в Джульярдскую школу очень впечатляющее письмо. Она верит, что твоя крестница – редчайшее сопрано.
– Мы возили ее в Близнецы, и профессора в университете Миннесоты согласились с этим мнением. Лаура, она бы никогда не смогла поехать в Нью-Йорк, если бы не ты.
– Генри уехал в школу, и мне одиноко. Ты делаешь мне подарок.
– Ах, Лаура, иногда она такая застенчивая! Анжеле очень не хватает матери, и я не могу ее утешить. Вспоминаю свою тоску по дому, как мне не хватало моей семьи. Ее отец и братья в Италии, она за них боится.
– Анжеле нужно сосредоточиться на работе. Мы с тобой все преодолели, потому что никогда не сидели без дела, у нас была цель. Она может жить у меня, до школы можно дойти пешком, она прямо за парком. Колин хорошо знаком с деканом Джульярда. У нас она будет чувствовать себя как дома.
– Не слишком ли просто? – обеспокоенно спросила Энца.
– А я и не говорю, что в Нью-Йорке она будет полеживать на диване и в потолок плевать. Ей придется вкалывать как проклятой, но почему бы нам не обеспечить ей теплый, надежный дом, в котором она так нуждается? Разве не то же самое сделала для нас мисс де Курси в «Милбэнк-хаус»? Сколько раз мы задерживали оплату, и она всегда давала нам отсрочку, чтобы мы вымыли несколько лишних тарелок и заработали на комнату. Я не стану баловать Анжелу, но подбодрю ее – и она сможет учиться. Буду ее Эммой Фогарти. Помогу ей со связями, как Эмма помогла нам.
Говоря откровенно, Энца доверила бы Лауре свою жизнь и жизнь каждого, кого любила.
– Что сталось бы со мной, если бы мы с тобой не встретились?
– Мне почему-то кажется, что у тебя было бы все в порядке. А вот я бы сейчас жила в люксе Бельвю[105] и ела банановое пюре.
Энца и Лаура сидели на берегу озера Лонгийр, цедя вино из картонных стаканчиков и заедая его фигами и сыром, которые Энца захватила с собой, завернув в накрахмаленное полотенце.
– В такие моменты мне особенно не хватает Чиро. Знаешь, когда жизнь постепенно замирает, а ты вдова, тишина несет не успокоение, а боль.
– Я всегда вспоминаю тебя, когда хочу выкинуть Колина в окно.
– Наслаждайся его обществом!
– А ты приезжай и живи у нас!
– Мне в самом деле не хватает Нью-Йорка. Жаль, что я так долго его избегала. Но сейчас я жду Антонио, а уж потом приму решение. И уж точно выберусь к вам в гости, надолго.
– У меня припасена для тебя спальня. Будем ходить в оперу хоть каждый вечер. У Колина своя ложа.
– «Бриллиантовая подкова»…
– Ты можешь себе представить? Вспомни первый раз, когда мы туда зашли! А теперь я восседаю там и еще жалуюсь, если не видно сцену – левый край, если смотреть с моего места. А когда-то мы полы драили! Но все же покончили с грязной работой. Потому что ты была настоящим художником и шила лучше любой машинки. Все сложилось так, как и положено складываться в опере.
– Я по-прежнему слушаю записи Карузо.
– Ты готовила для Карузо. А я мыла тарелки! Помню, как он ненавидел сырые помидоры. – Лаура хлопнула в ладоши. – Мы жили во времена, когда Карузо выступал в Мет!
– Интересно, что бы он сказал, увидев мою седую голову.
– Он бы сказал: «Винченца, пусть у тебя седые волосы, но я всегда буду старше тебя».
– Знаешь, когда я беру ручку, то всегда вспоминаю тебя. Ты научила меня читать и писать по-английски. Господи, какая же ты была терпеливая, ни разу на меня не зарычала.
– А ты была ужасно способной! Я думала, ты вот-вот сама начнешь учить меня грамматике.
– Пожалуй, это самый щедрый дар, какой я получила в жизни. У тебя талант помогать людям именно в том, в чем они более всего нуждаются.
– Все, что тебе было нужно, как и любой девушке, – верная подруга. Кто-то, с кем можно поговорить, с кем все делить пополам, с кем начать действовать. И ты тоже стала для меня такой подругой.
– И надеюсь, такой и останусь.
– Пока существуют телефоны, – рассмеялась Лаура.
Анжела Латини вышла с урока композиции и направилась выпить кофе. Устроившись в «Автомате» у окна, она открыла блокнот. Длинные темные волосы девушки были перехвачены сзади шелковым шарфом. Она подоткнула под себя длинную юбку и застегнула джемпер. Анжела ждала подругу, аккомпаниаторшу из класса вокальной техники. Вскоре худощавая и стильная Фрэнсис Шапиро появилась в дверях.
– Ты сегодня была великолепна! – объявила она Анжеле, сходив за пирожными. – Лучше, чем когда-либо.
– Спасибо. Выложилась по полной. Мне нужно письмо от профессора Типтона, чтобы поехать на стажировку в Ла Скала.
– Ты уже рассказала своей тете?
– Когда она поймет, что я не вернусь в Миннесоту, это станет для нее серьезным ударом.
– Тем более, чем раньше ты ей скажешь, тем лучше.
– Я хочу увидеть отца и братьев.
Анжела все еще не могла спокойно думать о Паппине. Порой она размышляла, а сможет ли она всегда двигаться только вперед, и не раз случались минуты, когда ее одолевали сомнения. Талант Анжелы был врожденным, природным, она ценила его как данность, но не считала, что обязана его развивать. Она любила петь, но с радостью обменяла бы талант на возвращение матери. Ценца вложила всю себя, чтобы сделать девочку счастливой, и в результате Анжела выросла с острым пониманием, что счастье есть цель жизни и все должны быть счастливы.
– Так когда ты ей скажешь?
– Когда ее сын вернется домой.
– У нее есть сын? И он не женат? – Фрэнсис аж приподнялась на стуле.
– У него с детства есть подружка. Он такой красивый! И старше меня.
– Мне нравятся парни постарше.
– По-моему, тебе нравятся абсолютно все! И постарше, и помладше.
– Если только они евреи.
– Тут не повезло – он-то католик.
– Я не прочь изменить правилам, в отличие от моих родителей. Это даже забавно! – Фрэнсис рассмеялась. – И где он?
– Где-то в Тихом океане, воюет.
Лицо Фрэнсис омрачилось. Многие знакомые мальчишки, ее соседи по Бруклину, ушли воевать. И немало из них сейчас тоже оказались где-то в южной части Тихого океана.
– Ох, Анжела… – тихо сказала Фрэнсис.
– Не продолжай. Я знаю. Он будет счастливцем, если вернется домой.
– Но ты не можешь посвятить жизнь тому, чтобы делать счастливыми других, включая твою названую тетушку. Тебе нужно воссоединиться с семьей.
– Знаю. – Анжела отпила кофе. – Но сначала я должна решить, что такое семья.
– А может, ты поступишь так, как каждый Шапиро, Розенштейн или Померанц поступает с начала времен? Просто создашь семью сама.
Лаура зажгла свечи в подсвечниках от Тиффани на каминной доске в гостиной своего пентхауса на Парк-авеню, оформленной в нежно-зеленых и бежевых тонах. Внизу, будто маленькие факелы, мерцали городские огни, лишь оазис Центрального парка тонул в темноте. За годы, которые Чапины прожили в этой квартире, огни умножились. Ближайшие районы Манхэттена словно раздулись: больше людей, лучше бизнес и все больше билетов продавалось в Метрополитен-опера.
Анжела, в шифоновом платье-рубашке, с распущенными длинными волосами, спускавшимися до талии, сидела перед туалетным столиком в комнате для гостей, где она жила с тех пор, как поступила в Джульярдскую школу.
Расчесав волосы, она подалась вперед и нанесла на губы бледно-розовую помаду. Анжела ослепляла настоящей южноитальянской красотой: карие глаза, волны черных локонов, хрупкость и плавность будто высеченного из мрамора тела.
В комнату заглянула Лаура, подошла к девушке и положила перед ней браслет.
