Влад Савин - Красный тайфун (СИ)
А затем, помню этот день, 5 октября 1945 года, нас окружили французы и британцы, даже подогнав танки. Не выпускали из бараков (удобства там были, как в Дахау!), сначала выставили караул к складу боеприпасов, затем и оружие приказали сдать, опасались нашего мятежа. А после мы узнали, что нашего командира, Достлера, выдали русским! Поскольку советские потребовали это, заняв Хайфон, и не уходили оттуда, пока их ультиматум не будет выполнен! Выдали генерала, и еще шестерых — этим повезло, их сразу расстреляли, а Достлера ждал костер в Риме, в присутствии представителей всех держав. За право его казнить спорили русские, янки, французы, итальянцы, даже португальцы. Знаю, что писали — его сначала повесили, а сожгли уже мертвое тело. Но я слышал, что паписты имели к нему особый счет — и если своего дуче, за меньшее, сожгли живым…
Не скажу, что мы сильно любили генерала, и готовы были идти за него в огонь и в воду, как за «папу» Роммеля те, кто служил с ним. Просто стало ясно, очевиднее не бывает, что мы обязаны подыхать за французский интерес — а лягушатники перед нами никаких обязательств не хотят иметь в принципе, мы для них просто навоз! И плевать, хорошо ты им служишь или нет — захотят, выдадут любого, или всех, если посмели так с генералом. Еще в Европе я слышал про «датский парад» (прим. — см. Союз Нерушимый — В. С.), и как британцы поступили со сдавшимися. И мы уже успели на своей шкуре узнать, что вьетнамцы, это не негры, они умеют воевать! А в этих проклятых джунглях белый человек легко мог сдохнуть как от загноившейся ранки, напоровшись на ядовитый шип какого‑то растения, так еще от тысячи подобных мелочей! Так что мораль упала, ниже половой щели, как русские говорят. И раньше часто напивались допьяна, или весь день ходили под дурью — а теперь, словно с цепи сорвались. В моем взводе за неделю убыло пятеро — один дал в морду французскому офицеру, и попал под расстрел, второй спьяну поперся на мины, третий так же — ночью, на часового, а двое застрелились сами.
Вам не понятно, как это я решил дезертировать к вьетнамцам? В тот момент, это было как порыв, «лучше конец сразу, чем ожидание смерти все время». Хотелось просто выжить — а если повезет, отомстить французам! Потому я и соврал, назвавшись немецким коммунистом, принужденным воевать — но ведь это никто не мог там проверить. И сказал, что я не убивал их соотечественников — а вот это они проверили, каким‑то своим способом, точно и быстро. После я не раз видел, как столь же различное отношение было к пленным французам — кого‑то обменивали, или даже просто отпускали, а кого‑то убивали, иногда весьма жестоко. Ну а еще меня спасло хорошее знание немецкого, английского и русского пехотного оружия — вьетнамцы нашли, что живой я им полезнее, раз могу учить обращаться с тем, что попадало в отряд. После мне доверили участвовать в бою. Да, возможно что я убивал и своих бывших однополчан — ничего личного, они были уже на другой стороне. А вот лягушатников, как и после американцев, мне было не жалко совсем. У меня хорошо получалось сокращать их поголовье — что поделать, если все, что я умею, это воевать? В результате, уже через два года мне поручили свой отряд, сначала десяток мальчишек — крестьян с пятью старыми японскими винтовками на всех. А в эту войну с американцами я уже считался кадровым, отставку получил в чине командира роты. Имею вьетнамские награды, меня тут уже считают своим, уважают. Женился вот на местной, уже прибавление есть. А имя, которым меня тут называют — как я узнал, в переводе с вьетнамского, значит просто «немец». Так наверное, и доживу.
В Германию? Нет, не тянет совсем. Никого у меня там нет, и приговор мне наверное, еще не отменен? Так что, здесь останусь. Все же Вьетнам — вполне приличная страна, если в ней долго пожить. И перед ней у меня нет ни единого греха, одни заслуги.
(приписано ниже — использовать случай в пропаганде. Как пример, что правое дело борьбы с империализмом, и преимущества социалистической системы могут оказать благотворное воздействие даже на таких мерзавцев, как этот персонаж).
Вместо эпилога.
«Товарищи телезрители, сегодня 21 июля 1971 года, и я, Николай Озеров, веду свой репортаж со стадиона „Лужники“. Стадион забит до отказа, товарищи, и это можно понять: сегодня сборная СССР играет со сборной мира. Большой футбол провожает Эдуарда Стрельцова…». Здесь, в этом новом после нашего прибытия мире, случилось много чего хорошего и много чего плохого. В том числе изменилась и судьба Эдуарда Стрельцова, так и не проведшего в заключении ни единого дня.
Представьте себе талант человека, который семь лет был вне большого футбола — причем самые важные 7 лет, с 21 года по 28. И этот человек, вернувшись, в 30 и 31 год становится лучшим футболистом одного из сильнейших тогда клубных чемпионатов. Будучи, по большому счету, уже бледной тенью самого себя и с концами подсев на водку. Кем бы он стал, если бы не было этих лет тюрьмы и отстранения от футбола?
Он бы стал тем, кем стал в этом мире. Эдиком Великим, как прозвал его один из ушедших в журналистику «воронежцев». Двухкратным чемпионом мира и трехкратным — Европы, обладателем Кубка Европейских Чемпионов в составе «Торпедо» и испанского «Реала». Ну да, на два года Стрельцов уезжал за границу, и стал там любимцем публики — но потом, затосковав, вернулся. В этом мире Госкомспорт смотрел сквозь пальцы на контракты советских звезд с некоторыми зарубежными клубами. Платите только налоги — и спите спокойно. Тем более, что Испания (с пятидесятого года монархия, хотя каудильо до шестьдесят третьего занимал пост военного министра, а после ушел на покой, и сейчас еще жив) считается дружественной, хотя и не социалистической, страной — так что, играй на здоровье, пока не надоест.
В общем, говоря коротко — на футбольном поле этот человек, раскрыв до конца свой талант, умел примерно то же самое, что Сабонис до травм — на баскетбольной площадке. После чемпионата мира 70го года Стрельцов объявил о решении уйти. Его уговорили подождать еще примерно половину сезона — и приурочили матч со сборной мира к 34 дню рождения.
Я не мог не приехать на этот матч. По фальшивому паспорту, изменив внешность, просочившись через таможню и пограничный контроль. Меня этому учили, знаете ли — причем учили те же самые люди, которые этот самый контроль и налаживали. Конечно, на этом стадионе, вполне может статься, находится несколько десятков способных меня узнать человек. Но посмотреть на Бэнкса, Беккенбауэра, Тостао и прочих подобных собралось больше ста тысяч — и среди этих тысяч я почти невидим.
Сколько лет прошло с тех пор, как я последний раз был в Союзе? А ведь я был тогда не «стайером», не «штирлицем», а именно «спринтером» на одно дело, подобием бушковской «пираньи»: пришел, убил, взорвал, украл, исчез без следа. Или со следом, в другую сторону направленным, пусть меж собой отношения выясняют, хехе, такое было — Бушков бы от зависти помер!
Но тогда все ж СССР был похож на кинохронику, виденную мной в ином, уже бесконечно далеком мире. Восстанавливались города и заводы, выполнялся очередной пятилетний план. Но уже тогда, еще живой Сталин твердо взял курс на «китайский путь»… или не совсем китайский? Не было никакой «приватизации», и уж тем более, частных банков. Просто реально было, как по Конституции: сектор социалистический, сектор колхозно — кооперативный. За государством — тяжмаш, оборонка, атом, авиакосмос — все трудоемкие и материалоемкие отрасли, где и работает в основном госзаказ. Ну и массовая штамповка условных «гаек и гвоздей», которые в выпуске на заводе — гиганте обходятся дешевле, при минимальных изменениях за годы производства. Условно говоря, вот представьте, что вы лепите статую сложной формы — и заполняете основную массу внутреннего объема кубами и кирпичами — а оставшийся внешний слой, до четко очерченной поверхности, приходится формировать «песком», вот им и стали артели — кооперативы, гораздо быстрее реагирующие на внешнюю потребность — товары народного потребления, причем не только одежда, обувь, посуда, игрушки, но и такие сложные вещи, как фотоаппараты, радиоприемники, телевизоры — общеизвестно, что первый в мире синтезатор сделал кооператив с обычным советским именем «Красная Заря», причем даже не московский а из какого‑то райцентра! Так же и с агросектором и прочим — в той жизни мне рассказывали, что в Мурманске в советское время было труднее купить рыбу, чем в Москве, поскольку все выловленное без остатка шло для центрального распределения. Ну а здесь колхозный базар стал привычной частью любого города. Цены были конечно выше, чем в магазинах, но не в разы, кто тогда будет покупать, если в госторговле все есть, хотя и чуть ниже сортом?
Чай в магазинах лежит китайский, а не индийский. Корейцы и китайцы (из Маньчжурии) здорово помогли нам радиоэлектронику развить — вот не хватает русским усидчивости при скурпулезном «китайском» труде, всякие там транзисторы паять! Зато имеем сейчас на Дальнем Востоке подобие «кремниевой долины», кластер высоких электронных технологий. Вот не поверите — но в этой реальности СССР если не мировой лидер по электронике, то по крайней мере, с американцами наравне! А первый персональный (тут их «малыми» называют) компьютер — наш приоритет, «Байкал-1», год шестьдесят девятый. Еще китайцы нам ширпотреб гонят, довольно высокого качества. Как они и в иной истории умели — у деда моего был китайский термос, купленный в пятьдесят каком‑то году, и дед, и батя таскали его в походы еще в двухтысячные, тепло держал отлично. Умели делать — до того, как Мао (в этой истории уже померший, не будем уточнять как) приказал всем поголовно во двор железо плавить, идти воробьев бить, и вообще, культурно развиваться.
