Владилен Машковцев - Время красного дракона
Эсер нервничал:
— Крышка, други, хана!
Охрана не разрешала даже выносить из камеры парашу по очереди, как это было раньше. Сержант-надзиратель объявил:
— Парашу будет выносить только Ленин.
Надзиратели быстро переменили игру в клички и называли заключенных по прозвищам, а не по фамилиям:
— Эй, Чапаев! Принимай бурду и пайки!
— Инженер, чего разлегся посеред?
— Эсер, наведи порядок в камере!
Но вот уже неделю звучала одна и та же фраза:
— Прогулки запрещены. Парашу будет выносить Ленин.
— Как вы смеете? Я вождь мирового пролетариата! А вы заставляете Меня выносить каждый день эту зловонную и тяжелую посудину. С этим далеко не интеллектуальным занятием мог бы справиться и Чапаев, — протестовал Владимир Ильич.
Охрана была неумолима:
— Владимир Ильич, на выход с парашей! Есть указание: парашу доверять только Ленину.
— А вы читали, товарищ чекист, мою работу «Материализм и эмпириокритицизм»?
— Нет, Владимир Ильич, не читали. Однако проходили на политзанятиях ваш труд: «Шаг вперед, два шага в сторону, и — стреляем!»
— И это все, что вы усвоили из ленинизма? — воздевал руки Владимир Ильич.
— Нам этого достаточно, — отшучивался надзиратель.
— Вот она коммунистическая сволочь! — кряхтя, поднимал и выносил парашу вождь.
— Не ругайся, а то шлепну по лысине, — угрожал беззлобно надзиратель.
Эсер объяснял сокамерникам:
— Они что-то учуяли, боятся, что мы взбунтуемся на прогулке. Поэтому и выносит парашу только самый немощный — Ленин. И по времени пора нас ликвидировать.
Но успокаивало то, что в камеру передавали вольготно и продуктовые посылки, и одежду, и деньги. Эмма привезла Калмыкову сала, кренделей. Берман получил еще более богатую передачу. Верочка Телегина передала Порошину пятьсот рублей, чистое белье, голубую сорочку, рюкзак с копченой колбасой, фотокарточку Дуняши. В центральной тюрьме все это бы уполовинили, разворовали.
— Нет, друзья дорогие! Нам повезло, что нас держат именно в этом подвале. Это самая либеральная тюрьма в стране. Ни сырости, ни крыс, — делил на всех поровну колбасу Порошин.
Он не хотел говорить правду. Работники НКВД принимали охотно посылки и деньги в камеры смертников потому, что после исполнения приговоров все вещи, деньги и продукты делились между охраной, надзирателями.
Камера смертников пировала. Но замерли у всех сердца, когда поздно вечером затарахтел в тюремном дворе грузовик.
— Душегубка? — спросил Эсер у Гераськи, который наблюдал в щель за прогулочным двором.
— Нет, полуторка бортовая.
Заскрежетали железные двери, зацокали по коридору кованые сапоги работников НКВД, звякнули ключи.
— К нам идут, — определил Калмыков.
Эсер напомнил сокамерникам:
— В любом случае во дворе действуем по намеченному плану. Гераська, готовь махорку. Чапаев, шашку к бою! Майкл, сними пиджак, накинь его на плечи...
Двери камеры распахнулись. В проеме стояли — майор Федоров, лейтенанты Натансон и Рудаков, сержант Комаров. В глубине маячили еще один милиционер и дежурный надзиратель. Федоров, не торопясь, осмотрел камеру, как бы выбирая — кого вызвать первым. Все отводили глаза, каменея от напряжения. Федоров всегда наслаждался этими мгновениями.
— Телегин и Ермошкин с вещами на выход! — приказал он.
— Чего сидите? Встать! К выходу — марш! — рыкнул сержант.
Эсер явно растерялся. У порога руки ему закинули за спину, сковали наручниками. Так же поступили и с Гераськой. Дверь камеры захлопнулась, прогремев засовами и замками. Цоканье кованых сапог удалялось к выходу во внутренний двор. Все в камере, кроме Пушкова, Бермана и отца Никодима, бросились к окну, чтобы увидеть, куда поведут Эсера и Гераську. Почему выбрали именно их? Если расстреливать членов банды, то надо было взять еще и Майкла, отца Никодима. И на расстрел из камер выводят в безоконный склад обычно по пять-шесть человек.
Главное место, откуда хорошо был виден через щель двор НКВД, занял Порошин.
— Ну, что там? Куда их повели? — дергал Калмыков за штанину Порошина.
— Куда их повели? — спрашивал Рудницкий.
— Их завели в склад, там горит свет, дверь закрыли.
— Тише, считайте выстрелы.
Но выстрелов не было. Через урчанье грузовичка до подвала донеслись лишь глухие вопли.
— Щекотят Эсера и Гераську? — побледнел Чапаев.
— Что означает по-русски — щекочут? — пожал плечами Майкл.
— Пытают перед расстрелом, — пояснил Порошин, продолжая наблюдение.
— Эсер верещит.
— И нас уведут по одному, по два...
Сокамерники ошибались. Федорову надо было узнать, где находятся улизнувшие из Горного ущелья Коровин и Держиморда. Откуда в банде появились еще два ручных пулемета? Гераську в складе поставили и привязали к стойке-опоре. А Эсера раздели до пояса, приподняли и подвесили на крюк за правое подреберье. Когда крюк, предназначенный для мясных туш, вонзился в печень, Серафим Телегин завопил, захрипел, потерял сознание. Рядом стояло приготовленное ведро с водой.
— Плесни ему в рыло, пущай немного очухается, — кивнул Федоров сержанту.
— И тебя так подвесим. Говори, куда ушел Коровин? — пугал лейтенант Гераську.
— Не знаю, — хныкал Гераська. — Отпустите меня, дяденьки.
Эсер очнулся минут через пять. Лейтенанту Натансону стало дурно, он вышел во двор.
— Где Коровин и Держиморда? Где взяли пулеметы? С кем были связаны в городе? — начал допрос Федоров.
— Много будешь знать, быстро состаришься, — слабеющим голосом ответил Эсер, покачиваясь на крюке, укрепленном веревкой за балку.
— Говори, скотина! — пнул в пах Эсера сержант Комаров.
Серафим Телегин снова впал в беспамятство, опять его обливали водой. Федоров оттолкнул сержанта:
— Ты угробишь его раньше времени, отойди. Ну, Эсер, скажешь, где Гришка Коровин?
— Не жди, не скажу.
— С кем ты воюешь, Эсер? С народом?
— Я воюю с врагами народа, майор.
— Это мы, коммунисты, враги народа? Я, промеж прочим, из крестьян вышел, из батраков.
— В том и беда твоя, что ты из крестьян вышел, майор.
— Ты бывал, Эсер, на митингах? Народ негодует, требует смертной казни для таких, как ты. Если я тебя выведу на площадь, народ разорвет тебя в клочья. Мы выполняем, Эсер, волю партии, волю народа.
— Вы, коммунисты, раздуваете истерию толпы. Чем вы отличаетесь от фашистов? Но ведь когда-то массовое безумие окончится. И вас назовут преступниками.
— Напрасно надеешься, Эсер. Советская власть вечна. Коммунизм непобедим!
— Нет, майор, твои дети и внуки будут еще таиться, как проклятые, от родства с тобой. Вы же разорили богатейшую страну в мире, уничтожили миллионы невинных людей.
— Эсер, если враг не сдается, его уничтожают. Ты не считаешь себя врагом? Ты безвинно пострадавший?
— Я ваш враг, господа коммунисты! И я горжусь этим. Но, к сожалению, я почти исключение. Разве в подвале вашем ждут смерти бунтари? Разве в тюрьмах и концлагерях ваших мятежники? Боже, вам не понять своего озверения. Но я и в муках, в смерти своей злорадствую: вы посеете ненависть к идеям коммунизма на веки веков. И не уйти вам от народного проклятия и суда.
Серафим Телегин харкнул кроваво в творожное лицо Федорова, попытался его пнуть. Но от этого рывка и движения крюк еще глубже вонзился в тулово мученика. Лужа крови поблескивала студенисто под висящим на крюке страдальцем. Он застонал, захрипел булькающе и затих, почернел. Федоров отошел в сторону, брезгливо вытирая кровавый плевок Эсера. И думал Федоров не об угрозах и пророчествах главаря разгромленной банды, а о том, как изловить Гришку Коровина. Москва требовала отчета об уничтожении, ликвидации не только всех членов банды, но и тех, кто оказывал малейшее сочувствие, помощь. Можно, конечно, приукрасить отчет, но вдруг завтра появится этот самый Коровин где-нибудь под Челябинском и пустит под откос пассажирский поезд? А скрыться банде не так уж трудно — в горах, в тайге, на болотах соседнего Васюганья. Там скиты и даже деревеньки староверов до сих пор не признают советскую власть, молятся богу. Хорошо бы вызвать эскадрилью самолетов и разбомбить их. А еще лучше — с дирижабля: нате — вам! И загорятся, полетят в топи смоленые бревна срубов, замечутся богомольцы, замычат обезумевшие коровы...
— Окочурился наш Эсер, дуба врезал, — вывел из раздумья Рудаков своего начальника.
— Скотина, пущай до утра повисит на крюке, — подошел Федоров к онемевшему от ужаса Гераське.
— Может, и его на крюк вздернем? — щелкнул Комаров по лбу Гераську.
— Где Коровин скрывается? — ткнул Федоров дулом пистолета привязанного к опоре недоросля.
Гераська бы рассказал все, что знал, но у него онемел язык. Мычание огольца рассердило сержанта:
— Не валяй Ваньку, говори, щенок! Куда ушел Гришка Коровин? Кто в городе скрывал Эсера?
— Льленин! — заикнувшись, выпалил Гераська.
— Мы и Ленина на крюк вздернем, рядом с тобой, — угрозил Рудаков.
