Владилен Машковцев - Время красного дракона
— Вы уж простите меня. Но я хочу умереть коммунистом. Органы НКВД захвачены врагами народа. Они провоцируют нас на восстание против советской власти. Но мы умрем спокойно, с гордо поднятой головой.
— Дурак! — покачал головой Эсер.
Штырцкобер признался честно:
— Я боюсь узе.
Гейнеман промолчал в раздумии. Ахмет первым поддержал заговор:
— Моя вцепится в чекиста.
— И я зубами вгрызусь, — согласился Гераська. — Одного охранника повяжу минуты на две.
Как ни удивительно, активное участие в заговоре принял Придорогин:
— Чапаев всегда был впереди. Уходите, ребята. Одного беляка я нейтрализую, горло ему разорву зубами.
Нищий, выдающий себя за вождя мирового пролетариата, произнес краткую речь:
— Товарищи! Путь в будущее только через Ленина. Я встану у забора подставкой, прыгайте через меня прямо в коммунизм.
Эсер наполнился пружинистой хищностью. Он опасался, что никто не согласится нападать на чекистов. И вдруг такая удача, ура! — сразу три боевика. Сам Серафим Телегин не был отважной личностью. И при побеге с расстрела вместе с Коровиным он первым бросился наутек, не заботясь об остальных. Тогда спасли положение — Монах, Золотовский и Меркульев. Но кто-то ведь должен погибнуть за товарищей, за идею. Кого-то надо посылать на героическую смерть. Гераську, разумеется, жалко. Татарин Ахмет — старик, перегорел, сам ищет погибели. Придорогин и Ленин — шизофреники. Цена побега не очень велика. И у Гераськи будет возможность перемахнуть через ограду.
— Ты, Гераська, не цепляйся за чекиста. Сыпани ему в моргалы махру и сигай с нами через огородь, — подал Эсер Гераське кисет с махоркой.
План побега из подвальной тюрьмы НКВД в камере смертников разрабатывали и уточняли трое суток. Ахмета вооружили припрятанной бритвой, а Чапаева — шилом. И за внутренним двором наблюдали тщательно. Порошин удивлялся изощренности заключенных. Но дураков в НКВД не было. Приговоренных к смертной казни на прогулку не выпускали. План побега оставался всего-навсего замыслом отчаявшихся. В Челябинске побеги вообще были редки. Разбежалась одна колонна заключенных как-то. Но они работали на строительстве тракторного завода, раздобыли там электролампы большой мощности, заполнили их бензином или ацетоном, приладили фитили, запаяли сургучом. По условному знаку ринулись зэки на часовых, запалив фитили под видом прикуривания. Брошенные в охранников бомбы-лампы разбивались с легкостью, превращая конвой в живые факелы. Им не до стрельбы в это время было. Заключенные разбежались. Но через неделю их выловили почти всех и расстреляли. Чтобы идея опасного изобретения ламповых зажигательных бомб не распространилась по стране, ликвидировали полностью весь концлагерь, в том числе и обгоревших конвоиров.
В подвальной тюрьме НКВД никто, кроме Придорогина и Порошина, не знал об изобретенных лампах-бомбах. Да и где взять электролампы, бензин? Эсер надеялся затаенно на помощь родственника — Антона Телегина, Но он прошел через двор всего один раз, в камере не появился. Видимо, не имел возможности. На расстрел и в машину-душегубку из других камер приговоренных выводили чаще всего лейтенант Рудаков, Натансон и сержант Комаров — участник разгрома банды Эсера в Горном ущелье у Чертова пальца. Гераська хорошо разглядел их через щель в навесе над окном камеры.
— Вот они, под строителей пионерского лагеря хляли, рыбу обещали принести Гришке Коровину. Я думал, что Гришка прошил их из пулемета, а они живые — собаки.
Эсер всматривался в дырь на своих победителей, будто через оптический прицел снайперской винтовки. Да не на его стороне была сила. Серафима Телегина радовало лишь то, что они расстреливают без разбора и своих. Чекисты проливали кровь чекистов.
— Неуж двадцать тысяч своих поставили к стенке? — переспрашивал Эсер у Порошина.
— Да, Серафим, двадцать тысяч. Да еще сорок тысяч комсостава в армии.
— Боже мой, это же они три батьки Махно заменили! Можно сказать, Ежов и Берия — друзья мои лучшие.
— Так оно и выходит, — соглашался Порошин.
Эсер похохатывал:
— Вот это размах! А мы отрубим башку одному Цвиллингу, побьем сотню краснопузых — и радуемся!
Самым трагикомичным в подвальной камере НКВД было то, что все приговоренные к расстрелу признали себя врагами народа, диверсантами, участниками антисоветских заговоров, покусителями на жизнь Иосифа Виссарионовича Сталина. Одни не выдержали избиений и пыток, другие понимали: сопротивление бесполезно. Тех, кто признавал свою вину, иногда отправляли в концлагеря. Признание несуществующих преступлений спасало порой жизнь. Порошин понимал это лучше других. Он подписал признание, будто должен взорвать мавзолей в Москве, магнитогорский металлургический завод, водонапорную башню в Рязани, овощехранилище в Агаповке и легковой автомобиль с директором завода — Григорием Ивановичем Носовым. Меньше всего обвинений было у Эсера: просто главарь бандочки, шайки.
Настоящими политическими противниками режима по убеждениям в камере смертников были, пожалуй, всего два человека: Эсер и Гейнеман. Однако и Гейнемана можно было не брать в счет, ибо его неприятие советской власти и социализма пребывало практически на эмоциональном уровне, как у всех интеллигентов. Так уж устроен интеллигент: поворчит, попроклинает власть и служит ей.
— Кто же здесь поистине враг существующей власти? — оглядывал камеру Порошин. — Кому умирать будет легко? Ахмет? Но ему дай коня, землю, и он забудет вообще, что в мире есть какая-то власть, будет сеять хлеб, обихаживать усадьбу. Отец Никодим? Нет, он человек все-таки божий. Доверь ему церквушку, приход — и батюшка, пожалуй, станет произносить слова о власти с другими интонациями. Мол, всякая власть от бога! А разве представляет угрозу для общества американец Майкл? Приехал в Россию, влюбился, женился. Не подумав хорошо, принял советское гражданство. Зачем же его удерживать силой, бросать за решетку? Приговорить нищего Ленина к расстрелу — смешно! А как страшно и преступно выдергивать из жизни таких людей, как инженер Голубицкий, рабочий Калмыков, портной Штырцкобер, сталевар Гришка Коровин... О Гераське совсем горько думать. Расстрел в четырнадцать лет. Впрочем, он не один такой. К смертной казни на законном основании приговаривали и двенадцатилетних мальчишек за горсть унесенных с колхозного поля колосков.
— Гераська, вот приговорили тебя к расстрелу... Может, завтра казнят. Скажи, о чем ты жалеешь? — спросил Порошин.
— Само собой жалею, и даже очень.
— О чем же, Герась?
— О лисапеде. Нашли его мильтоны тогда у Чертова пальца. Осталась моя сестренка Грунька без лисапеда. А деньги ить копили на лисапед три года. Разор от меня семье, чую свою вину.
— Груня добрая, простит. И не велосипед ей жалко, а тебя. Я помню ее, хорошая девчонка.
— Она в Гришку втюрена.
— Груня влюблена в Гришку Коровина?
— Да уж, мне-то известно.
— Интересно, где сейчас Гришка?
— В горах затаился.
Камера смертников в подвальной тюрьме НКВД продолжала жить надеждой на побег. Условия существования в этом узилище были в сто раз лучше, чем в центральной тюрьме. Там в двадцатиместные камеры набивали по сто-двести человек. Заключенные сидели вплотную, почти нагишом, теряя сознание от жары и духоты. И умирали, как в душегубках. Каждый день из центральной тюрьмы вывозили вместе с расстрелянными десять-двенадцать трупов из тех, что задохнулись в камерах. В подвале НКВД тоже погибали, но в основном от побоев, пыток. В камерах смертников никого не били, не пытали. Не было смысла избивать приговоренных к высшей мере наказания.
Челябинское здание НКВД имело форму лежащей буквы «г», но с углом закругленным. Парадный подъезд выходил на улицу Васенко. Страшным был этот адрес — ул. Васенко, 39. В подполе этой крепости и располагались камеры для подследственных и тех, кого привозили на заседание военного трибунала. Из подвальной тюрьмы был выход во двор, огороженный двухметровым деревянным забором и дополнительным возвышением из колючей проволоки — на метр. В углу прогулочного внутреннего двора размещался безоконный кирпичный склад со створками ворот. По замыслу Эсера американец Майкл должен был первым вскочить на спину полусогнутого Ленина, набросить на колючую проволоку свой кожаный пиджак и продавить телом проволочное ограждение, свалившись по другую сторону забора. Другие бы перемахнули через ограду более быстро. Но прогулок не было и не было.
В камере смертников появился еще один приговоренный к ВМН — секретарь магнитогорского горкома комсомола Лева Рудницкий, его перевели сюда из центральной тюрьмы. С Рудницким пришли и новости. Прокурора Соронина и Шмеля освободили. Партину Ухватову приговорили к расстрелу. Коровина и Держиморду пока не поймали. В центральной тюрьме новшество: чтобы меньше было шума, расстреливают выстрелами в затылок из мелкокалиберных винтовок. На душегубке вывозят приговоренных только к шахтам на Золотой горе. Сейчас душегубка с надписью «Хлеб» стоит здесь, возле здания НКВД.
