Борис Громов - Терской Фронт
Угу, зашибись, то есть — либо в рабский барак, либо в компостную яму. Шикарный выбор!
— А если не захотят?
— Послушай, Михаил, — впервые с начала разговора полковник называет меня по имени. — Ты же военный человек. Так зачем ломаешь эту комедию? Те, кто не захотят — исчезнут. Историю в школе учил?
Я киваю.
— Про судьбу Римской Империи помнишь? Те тоже были сильные и могучие, сами утопали в роскоши, а всех вокруг обдирали… Чем закончилось? Что характерно: и для второго, и для третьего Рима все кончилось тем же самым. Одни воспоминания остались. И что забавно, у вас же, у русских, поговорка была: 'Москва — третий Рим, а четвертому — не бывать', Вот тут я полностью согласен. Хватит! Именно вы, христиане, обвиняли мусульман во всех грехах, и все лишь для того, чтобы прибрать к рукам бесплатно то, что принадлежало нам. Вы жирели когда у нас дети от голода умирали. А потом, как помойные псы, перегрызлись и перебили друг друга, и чуть не угробили весь мир, просто так, за компанию. И после этого мы должны с вами церемониться? Да с чего бы это?! Но, повторюсь, мы — не дикари и не фанатики. Если есть люди, способные принести пользу, то убивать их — неразумно. И мне кажется, что ты вполне можешь стать одним из таких людей. Согласишься — и тебя уже завтра отправят на нашу базу в Эрзерум. Врать не буду, сначала за тобою будут приглядывать. Но потом, если сможешь заслужить доверие… Опять же, я не предлагаю тебе, как ныне покойному сержанту Броуди, должность командира диверсионного отряда. Тебе не придется лично убивать своих соотечественников. Ты будешь инструктором, тренером, учителем, если на то пошло.
— Ну, да. Я в своих друзей стрелять не буду, это за меня мои ученики сделают. Так выходит? — хмуро бросаю я.
— И что? — искренне удивляется Кылыч. — Если я все правильно помню, то ваш конструктор Михаил Калашников не очень-то переживал из-за того, что из его автомата убивают людей по всему миру. Он хорошо делал свое дело, а все остальное — не его проблемы.
Вот ведь задачка… И как теперь быть? Соглашаться, а потом при первой же возможности — 'на рывок'? Так далеко не факт, что такая возможность в дороге появится. А из Эрзерума сбежать — вообще из области фантастики. Местности не знаю, языка не знаю, ни оружия, ни еды… Короче, такие варианты даже в кино и в книжках не прокатывают. Попробовать время потянуть?
— А время на размышления у меня есть?
— Минут пять дам, — с невозмутимым лицом отзывается полковник.
Вот скотина! Мысли, словно белки в колесе, вихрем носятся в голове. Нет, соглашаться нельзя. А если откажешься, то, скорее всего, шлепнут тебя, Михал Николаич, у ближайшей подходящей стенки, или вообще в Ведено отдадут. То-то там народец рад будет. Твою ж маму! Одна остается надежда, что Эли про меня не забудет. А иначе — точно крышка. Почему-то вспоминается фраза Владимира Высоцкого из древнего, виденного еще в детстве фильма 'Интервенция': 'Сигарету можно взять, а вот от жизни придется отказаться'. Поднимаю глаза на замершего в ожидании полковника.
— Нет, Атмаджа-эфенди, я от вашего щедрого предложения, пожалуй, откажусь. Что-то мне в убийстве русских людей участвовать даже в качестве дрессировщика в вашем 'зверинце' неохота.
Кылыч долго и пристально смотрит мне в глаза, но не выдерживает и отводит взгляд первым.
— Что ж, выбор сильного человека… Не одобряю, но уважаю… Надеюсь, ты понимаешь, чем этот отказ для тебя обернется?
— Отлично понимаю.
— И не страшно?
— Глупый вопрос. Смерти только клинические идиоты не боятся. Но бывают в жизни такие моменты, когда смерть — далеко не самый хреновый выход.
— Да уж, — удивленно мотает головой полковник. — Вот теперь я готов поверить в любые истории про русский спецназ. Аллахом клянусь, я бы так не смог.
Я лишь развожу руками, мол, ничем помочь не могу.
— Ну, если так, я тебе подарок сделаю, как солдат солдату. В Ведено тебя не отдам — обойдутся. И над телом твоим глумиться не позволю. Похороним, как положено.
— А каким макаром казнить будете? — решаю до последнего держать форс я, хотя состояние сейчас самое что ни на есть препоганейшее.
— Умрешь, как и положено солдату, — отвечает мне ставший враз каким-то преувеличенно серьезным Кылыч. — От пули.
— И на том спасибо, — невесело ухмыляюсь в ответ. — А то как-то никогда мне не нравилась идея быть зарезанным, как баран. Ладно, славно поговорили, пойду я, наверное. Перед казнью бы выспаться не мешало.
Встаю и не спеша направляюсь к двери, возле которой по-прежнему стоят двое охранников.
— Нет, вы русские — точно все сумасшедшие, — бросает мне вслед турок.
— Ты даже не представляешь, насколько, — не оборачиваясь отвечаю я и выхожу из кабинета в коридор.
Бравада бравадой, а вот уснуть так и не получилось. Лежал, подложив сцепленные ладони под затылок и пялился в темноту. Как ни странно, но в реальность всего происходящего почему-то не верилось совершенно. Даже страха-то как такового не было, была только какая-то щемящая тоска и безысходность. А не свалял ли я дурака? Может стоило все же принять это чертово предложение? Ну, увезли бы в Турцию, а там, глядишь, чего-нибудь и придумал бы… Ага, мля, или не придумал… Вон, тот убитый Толей американец тоже сначала наверное так же думал. Мол, первое время пережду, а там уж… И никакого 'там уж' не случилось. Так и пахал на новых хозяев, пока не пристрелили, как пса неизвестно где и непонятно за что. Нет уж — на хер! Лучше сдохнуть, чем против своих воевать.
Мои терзания прервал довольно громкий шлепок. Я недоуменно провожу рукой по стене и тихо шиплю, когда пальцы нащупывают в каменной кладке что-то горячее. Рефлексы срабатывают быстрее, чем голова. Рушусь пластом на пол под нары раньше, чем понимаю, что держу в руке расплющившуюся о камень пулю, которая явно прилетела снаружи, пробив перед этим деревянную дверь. А вот звука выстрела было не слышно. Отсюда вывод — стрелявший явно не хочет привлекать к себе внимание. Так, похоже, как в старом американском кино про ковбоев и индейцев, кавалерия пришла на помощь в самый последний момент. Теперь главное — не мешаться людям под ногами и не нарваться на случайный рикошет. Высунувшись из-под нар, буквально сдергиваю с них за ноги своего молчаливого сокамерника. Тот брякается рядом и я тут же зажимаю ему рот ладонью. Он, конечно, парень молчаливый, но мало ли… Еще начнет голосить спросонья, всю округу перебаламутит. Голосить тот не стал, просто взял мой мизинец на излом, и когда я, скривившись от боли, убрал свою лапу с его лица, шепотом поинтересовался:
— Ну, и какого х…?
— Отпусти, мля, — шиплю в ответ. — А то покалечу. Кажется, за мной друзья пришли, стреляют хорошо, но иногда промахиваются. Или ты шальную пулю ухватить хочешь?
— Промахиваются — это хреново, — шепчет сосед, отпуская мой мизинец. — Извини, погорячился.
Так и лежим мы вдвоем под нарами, чутко вслушиваясь в ночную тишину. Но слышно нам немного: и стрелки особо не шумят, и часовые, похоже, тревогу поднять так и не успели, да и толстые каменные стены нашего подвала как-то хорошей слышимости не способствуют.
Наконец, минут через двадцать в замке начинает скрежетать ключ. На пороге возникает почти невидимая в темноте фигура в темно-сером, немного мешковатом комбинезоне, черного цвета разгрузочном жилете и черной же шапочке, только белая борода в темноте и видна толком.
— Миша, ты тут? — слышу сверху голос Ильяса.
— Тут Эли, тут, — отвечаю я и выбравшись из-под нар начинаю оттряхивать с себя прилипший к 'горке' мелкий сор.
— Жив?
— И даже почти здоров.
В этот момент мой сокамерник начинает выбираться из-под нар и Ильяс вскидывает ствол 'Вала', а может и ВСК — в темноте видно плохо.
— А это кто такой?
Тут до меня доходит, что лишние свидетели его деятельности Ильясу совершенно не нужны. Как говаривал папаша Мюллер: 'Знают двое — знает свинья'. Ведь пристрелит он этого киргиза, не задумываясь пристрелит.
— Он со мной, Эли.
— Друг?
— Знакомый. Но я его тут не брошу.
— Как скажешь. Все, болтать некогда, смена караула через три часа, нам за это время надо уйти как можно дальше.
— Ты уходи, Ильяс, никакого долга за тобой больше нет. У меня еще пара дел тут осталась.
— Каких дел, Миша, ты о чем?
— Во-первых, мне нужны мои вещи, которые у здешнего начальника в кабинете, а во-вторых, сам здешний начальник. Уж больно он умный и знающий, такому не в горах сидеть надо, а в Червленной, а то и в Ханкале.
Ильяс так и не смог подавить смешок.
— Всегда знал, что ты дурак, Тюкалов. Но дуракам Аллах помогает. Давай бегом за своими вещами, там живых уже нету, никто не помешает.
Я бегом метнулся к дверям бывшего райотдела. В дверях, прямо на пороге, тело одного из охранников, перепрыгивая через которое я чуть не рухнул, поскользнувшись на луже крови, натекшей из его простреленной головы. Еще один труп обнаруживается в 'дежурке', рядом с ящиком, в котором на гвоздиках висит десяток ключей. Бирки на них на турецком, поэтому я сгребаю все. Уж какой-нибудь, да подойдет.
