Адриана Трижиани - Жена башмачника
Наконец черный экипаж въехал на площадь и направился к монастырю. Чиро, в этот момент находившийся у дальнего конца колоннады, бегом кинулся за ним.
Когда экипаж остановился, Чиро распахнул блестящую черную дверцу. Двадцать шесть лет минуло с тех пор, как он видел свою мать в последний раз. Она была вся в голубом, как и в день своего отъезда. Вот только волосы стали совершенно седыми, но остались такими же густыми и пышными. И лицо осталось таким же красивым. Тонкий нос, полные губы – все как ему помнилось. Годы приглушили краски, но не изменили форму. Длинные изящные пальцы, грациозная походка, стройная фигура – все осталось прежним. Но руки тряслись, и во всем облике словно затаилась тревога, прежде ей не свойственная.
– Мама, – сказал Чиро.
– Чиро, помоги матери. – Она улыбнулась, когда Чиро подал ей руку и помог спуститься по ступенькам экипажа на булыжную мостовую.
Он обнял ее и долго стоял, уткнувшись лицом ей в шею. Она все так же пахла фрезией. Чиро все вдыхал и вдыхал этот запах.
Из кабриолета выбрался Эдуардо, в простой тускло-коричневой рясе францисканца. Чиро не сдержал радостного крика:
– Брат!
Эдуардо заключил Чиро в объятия.
– Давайте пройдем внутрь.
Сестры приготовили комнату для Катерины и еще одну – для Чиро и Эдуардо. Сестра Тереза проводила их в библиотеку, принесла поднос с кофе и булочками. Ладзари поблагодарили ее, а она встретилась с Чиро взглядом, прежде чем уйти и закрыть за собой дверь.
Катерина села в кресло, Чиро и Эдуардо опустились подле нее на колени.
Она беззвучно заплакала – будто летний невесомый дождь полил. Катерина не желала, чтобы сыновья видели ее печальной. Как бы она хотела стать хорошей матерью, развеять страдания сыновей, залечить их раны. Катерина вовсе не была глупой, она и рада была бы подарить детям и утешение, и нежность, но знала, что просто не способна на это.
Она по очереди поцеловала обоих сыновей, встала и отошла к окну. Чиро и Эдуардо переглянулись. Эдуардо предупредил брата, что поведение матери может быть странным, и Чиро понимал, что после стольких лет глубокой депрессии она уже не в силах вынырнуть из своих переживаний, даже ради сыновей.
Катерина прошлась мимо книжных шкафов, читая надписи на корешках.
– Некоторые из этих книг напечатаны в нашей лавке, – сказала она. – Узнаю шрифт и переплеты. У Монтини всегда был свой стиль.
– Мама, налить тебе кофе? – спросил Эдуардо.
– Grazie, – ответила она.
Эдуардо взглянул на Чиро – тот рассматривал мать будто произведение искусства.
– Мама, Чиро приехал из самой Америки повидать нас.
Чиро видел, что хотя мать и перенесла душевную болезнь, но во многом осталась такой, какой он ее запомнил. И для себя он решил, что важны только те ее черты, какими он восхищался, а те, что стали результатом болезни, – нет, поэтому он не будет замечать ее беспомощность, страх, нервозность.
– Мама, у меня для тебя кое-что есть. – Чиро достал из кармана лист кальки, на которую Энца перенесла надпись с могильного камня. – Моя жена Энца позаботилась о достойном надгробии для папы. Он погиб во время катастрофы на руднике Берт-Селлерс в девятьсот четвертом году. Но на его могиле есть теперь камень.
Чиро показал рисунок. Какое-то время Катерина внимательно его разглядывала.
– Это чудесно. Спасибо вам. – Она порывисто обняла Чиро.
– Мама, когда он умер, компания выпустила акции, чтобы возместить близким ущерб. Мы обналичили бумаги и положили деньги в банк. Вот, – он протянул ей конверт, – остаток. Из этой суммы я оплатил свой билет.
Катерина отстранила конверт, даже не заглянув внутрь.
– Сохрани это для моего внука. И поцелуй его от меня.
– Мама, разве тебе не нужны деньги?
– Ты в точности как твой отец. Он бы отдал последнюю лиру нуждающемуся.
– Чиро, оставь эти деньги для своей семьи, – сказал Эдуардо. – Мама сейчас обеспечена всем необходимым.
– Мама, расскажи, как ты жила все это время.
– Да, мама, расскажи Чиро, где ты жила, – поддержал его Эдуардо.
– Я работала в монастыре в Монтикьяри-Фонтанелле на озере Гарда.
Как же близко она находилась от них! Живя в Сан-Никола, он легко мог бы запрячь повозку и съездить на озеро Гарда. А ему казалось, что мать утеряна безвозвратно, что дороги к ней не найти.
– Я была слишком больна, чтобы вернуться к вам, мальчики. А когда почувствовала себя лучше, ты, Чиро, был уже в Америке, а Эдуардо принял сан. Сестры мало мне о вас рассказывали, они боялись, что я попытаюсь сбежать из больницы. Они говорили, чтобы я представляла вас здоровыми, счастливыми, под опекой добрых монахинь. Так я и справлялась. Я молилась о даровании здоровья и сил, чтобы мы смогли однажды снова быть вместе.
– Мама, ты никогда больше не будешь одна. Я поселю тебя рядом со мной, и мы будем видеться очень часто, – пообещал Эдуардо.
Катерина села на диван, попросила сыновей сесть рядом, взяла их за руки.
– У нас с Эдуардо впереди много лет, которые мы проведем вместе. А у тебя, Чиро, я прошу прощения. Мы потеряли целую жизнь. И это моя вина. Повсюду я вижу сильных женщин, у некоторых по шесть, семь детей, и я поражаюсь им. Я же оказалась слабой. Но я знала, что в монастыре сестры станут учить вас, разовьют ваши таланты, как сделала бы я сама, найдись у меня силы. Однако после смерти вашего отца я не смогла справиться с болью. Вокруг были лишь холод и мрак, я не видела выхода.
В тот вечер братья Ладзари и их мать ели на ужин касуэлу, тушеную свинину с луком, капустой, сельдереем и морковью в густом бульоне, подававшуюся со свежим хлебом. Чиро показал матери фотографии Антонио и Энцы. Рассказал о подруге жены, Лауре, которая работала в Метрополитен-опера, и о том, что они с Энцей близки как сестры. О малыше Генри он тоже рассказал.
Но когда мать спросила Чиро о его собственном здоровье, у него не хватило духу сообщить, что умирает. Пусть уж это сделает брат, священник. Чиро хотел, чтобы этот вечер для его матери стал вечером чистого счастья.
Чиро лег на кровати, Эдуардо, как в детстве, устроился рядом на полу. И неважно, что они были уже не мальчиками, а зрелыми мужчинами. Близость, служившая им утешением, никуда не исчезла.
– Эдуардо, что думаешь о маме?
– Если она осознает, что сделала, то просто этого не выдержит.
– Но она кажется такой разумной!
– Она такая и есть. Так она пытается доказать нам, что сильная.
– Мама даже не заплакала, когда смотрела на рисунок с папиного надгробия.
– Она все еще на него сердится.
– Это мы должны на нее сердиться.
– Чиро, какой теперь в этом толк?
– Я тосковал по ней.
– Я тоже. Повзрослев, мы могли бы найти ее, но судьба распорядилась иначе, тебя отослали из страны, а я поступил в семинарию. Пойми, ее сердце словно оледенело. Чиро, она нуждается в любви. Как и все мы.
Чиро кивнул. Теперь он понимал мать. Видимость, маска – вот что всегда помогало ей держаться. Внешне она разумная и сильная женщина, но что внутри…
В соседней келье Катерина расчесывала волосы. По лицу ее текли больше не сдерживаемые слезы – она оплакивала потерянное за минувшие долгие годы. Она и вправду верила, что чужие люди вырастят сыновей лучше нее. Думала, что Церковь может все, а бедная вдова без связей – ничего. Расчесав волосы – сто размеренных движений, – Катерина спрятала щетку в саквояж. Этой ночью она не спала, не читала. Она мерила шагами келью в ожидании утра, которое непременно вразумит ее, что сказать мальчикам, которых она бросила. Катерина надеялась, что слова придут к ней, что она сумеет объяснить, почему оставила их в монастыре.
Чиро взбил подушку, ноги укрыл одеялом. Он лежал на боку, как в юности, когда они с братом вели полночные беседы.
– Ты сказал ей обо мне?
– Ты должен сделать это сам.
– Эдуардо, ты можешь поверить в мой диагноз? От этой войны одно зло, с ней не связано ничего хорошего.
– Не говори так. Ты проявлял храбрость и стойкость.
– Ну да, будь храбрым и стойким или сдохни. И потом, я застал лишь конец войны. Она, по сути, уже завершилась. У нас были еда, пулеметы, пушки, форма, танки – а у них не было ничего. Мы навалились на немцев, как пресс для выделки кожи. И ради чего? Я не знаю, ради чего я воевал. Себе я говорю, что ради сына.
– Никто не знает, что Господь уготовил для нас.
– В том-то и проблема, брат. Он обо мне вообще не думает. – Чиро не позволил брату возразить, продолжил: – Эдуардо, ты хороший человек. Какую бы шляпу ты ни надел, черную биретту[101] священника или шерстяную шапку фермера, в моих глазах ты лучше всех. Для меня важно не во что ты веришь, а кем ты являешься. Я всегда тобой восхищался. Ты порядочный, ты сильный, и это человеческие черты, к вере они не имеют отношения. Но не пытайся меня убедить, будто Бог знает о моем существовании.
Эдуардо спорить не стал. С улыбкой он поднял руки в жесте, каким священники обычно благословляют паству.
