Полина Копылова - Virago
– Меня это не печалит.
– А что вас печалит?
– Ничто покуда.
– Вы не радостны. И все время, что мы знакомы, вы не радостны.
– Тому есть много причин. И можно быть не радостной, но и не печальной. Сердечный покой тоже дорого стоит. И чем дольше в нем пребывает сердце, тем он дороже. Возможно, дороже всех радостей.
«Сердце размером чуть побольше кулака».
– Ваша душа не радостна, донна.
Она хотела спросить: «Чему же ей радоваться?», но не спросила.
– … А моя черна… Как угли ауто-да-фе.
– Ваша любовь снилась мне сегодня полночи.
Вздрогнув, он спросил только:
– С чьим же лицом?
– С лицом той кровосмесительницы, о которой я рассказала вчера. Я вела с ней диспут о силе любви. Вы были там в маске среди маскированных судей. Мне стало не хватать аргументов. Я проснулась от страха, что проиграю.
– Кто рассказал вам обо мне?
– Мой дядя, посол.
– Тогда можно надеяться, что он, хотя бы, сделал это пристойно!..
– Более пристойно, чем я, когда рассказывала вам о себе.
– Я еще долго никому не смогу этого рассказать. Все еще слишком близко. Даже листва этого лета еще шуршит под ногами. Куда же мы едем?
– На рынок, в ювелирный ряд. Я слышала, что знатных покупателей проводят в отдельную комнату, и приносят им лучший товар туда, так что можно выбрать без толкотни и спешки.
– Вас интересует мавританское золото?
– Признаться, да. И я рассчитываю на вас, как на знатока.
– Вам открыли кредит в посольстве?
– Так сказал мой дядя.
– Хорошо же служить богатой отчизне.
– Венеция мне такая же отчизна, как и Кастилия. Самое верное будет сказать, что у меня нет отчизны. Отчизной я назову ту землю, где мне не придется потакать чужой нужде.
– У меня две отчизны. Но одна скоро падет – я это предчувствую, как звери предчувствуют беду. А вторая перестала быть ко мне благосклонной. И мне приходится уповать на защиту львов святого Марка, – он тронул занавеску, – донна, вы зря не взяли то ожерелье с колокольчиками. Его, конечно, не оденешь ни на празднество, ни в церковь, ни на свидание, но это была бы забавная игрушка и напоминание о Кастилии, если угодно.
– Даже самый щедрый кредит не бесконечен. Как вы верно заметили, я на службе. Не стоит лишний раз обольщаться щедростью казны. Чем богаче казна, тем она придирчивей к ничтожным тратам.
Он извлек безделушку из рукава и застегнул у нее на шее. Зазвенели и смолкли колокольчики.
– Ох, Господи! Подарок от женатого мужчины, кто бы мог подумать. Дон Карлос, вы меня искушаете.
– Я пытаюсь вас развеселить, донна. То, что вы зовете сердечным покоем, вовсе не сердечный покой. Я уже говорил вам, что вы не знаете вашего сердца.
– Чего там можно не знать? Размером чуть побольше кулака, из красной упругой плоти, и с четырьмя неравновеликими пустотами.
– Да?
Он зубами стянул перчатку с правой руки и приложил ладонь к ее груди. Она застыла, только ее сердце упрямо толкалось ему в руку, как нечто, ей не принадлежащее. Оно, верно, охотно легло бы ему в ладонь, теплое, нежное, нежнее самых нежных девичьих уст сердечко.
– Перестаньте, а то я заплачу…
– Плачьте, Бога ради. Я буду вам завидовать. Мне плакать нельзя, даже в полном одиночестве.
Она не заплакала, но на несколько ударов сердца оказалась у него в объятиях, и ему пришлось задержать дыхание.
«Я рехнулся». Подумав так, он едва не обрадовался.
Качнувшись, носилки встали у посольского особняка.
Сиятельного посла не было, и отобедать гостя пригласила сама мона Алессандрина; обед подали наверх, в покои, которые она занимала.
За разговорами обед затянулся; явились посыльные из ювелирных лавок с выбранным товаром; мона Алессандрина вознамерилась тут же расплатиться и устроила суету, послав обоих служанок к посольскому казначею.
«Колючий ветер насмешек».
Колючий ветер насмешек мог вволю дуть за окнами – ставни были накрепко заперты. Он ждал, когда она сошлется на головную боль и попросит его удалиться, а она все не просила. Слышно было, как прибыл мессер Федерико. Голос его раскатился по всему дому, но слова, которые он говорил, рассыпались, наталкиваясь на обшитые старым деревом стены, оставался только обессмысленный гулкий звук.
Мона Алессандрина сняла ожерелье с колокольчиками, и спрятала его в рукав.
– Он не понимает шуток, – объяснила она свой поступок.
Посол был весьма и весьма недоволен, главным образом потому, что неожиданный и важный визит ему пришлось делать не в парадных носилках, а в малом тесном портшезе. Застав у «племянницы» гостя, он был неприятно удивлен, и постарался показать это моне Алессандрине. Та заметила, но сделала вид, что не замечает ничего. В помещении, одновременно дамской гостиной и кабинете, сильно пахло ароматами свечей, и уже слабо – изысканной посольской едой. Значит, они провели тут изрядно времени, занимаясь Бог знает чем. Сказав то, что положено говорить гостям, мессер посол вышел, и дал маркизу откланяться. Мона Алессандрина проводила гостя до ворот. Во дворике было свежо. Облачное небо совсем потемнело, и видно было только, как иногда проступают в нем мутные звезды и снова тают в набегающих тучах.
– Для ваших снов, донна, имейте в виду… У той, которую вы назвали моей любовью, каштанового отлива кудри до колен, лицо в форме лепестка розы, и того же цвета, глаза черные и очень блестящие. Попробуйте на досуге ее себе представить.
Мессер Федерико ожидал на галерее. Половина его лица была освещена, другая – в коричневой тени.
– Я прошу вас, любезная племянница, впредь пользоваться только малым портшезом.
– Я поняла свою промашку. Впредь я буду поступать так, как вы просите. Не сильно ли я облегчила посольскую казну?
В уме посла мелькнуло сразу несколько ответов, все неучтивые, и, чуть помешкав, он сказал: «Прошу вас не волноваться на сей счет и ни в чем себе не отказывать». Мона Алессандрина поклонилась и прошла мимо него к себе.
«Ты явишься домой и принесешь на меху воротника аромат моих свечек и запах моих угощений. Ты войдешь к нелюбимой жене, впервые не услышав на улице ни единой насмешки, потому что уже стемнело, и все насмешники сидят по домам, заслонившись ставнями от зимнего ветра. Это ведь я задержала тебя так надолго. Нелюбимая встанет тебе навстречу, но ты пройдешь к камину и сядешь в высокое кресло, застеленное мехом. Тебе не придется нарочно отводить взгляд от нелюбимой, как было до этого, потому что на этот раз ты просто не заметишь ее. Она почует незнакомые благовония и аромат чужой трапезы, непременно почует, но ничего не спросит. А через малое время она поймет, что ее кузина больше не властна над тобой…»
День седьмой,
в который мона Алессандрина ничтоже сумняшеся примеряет на себя золото Ла Фермозы.
Ювелиры перестали переглядываться, как только он выбрал ожерелье и дал понять, что выберет еще и браслеты, и перстни, и диадему ожерелью под стать – а оно одно стоило столько, что даже король не подарил бы его королеве на день ее ангела. Тонкими пальцами он перебирал золото, и откровенно любовался как золотом, так и собственными пальцами. Ювелиры опять переглядывались, но уже не обидно, а так, должны были, так, как переглядываются вороны возле обильной падали. Новые носилки с глухими черными занавесками ждали его снаружи; двое верховых челядинцев стерегли их от любопытства черни. Скверно только, что его узнают, когда он будет в них садиться.
Золото складывали в ларчик: слой распушенного хлопка – бархатный лоскут – вещица, снова лоскут, снова вещица, и так, пока все не сложили, не прикрыли сверху и не опустили кованую крышку. Как-то она к этому отнесется? Это не колокольчики на добрую память о Кастилии.
Эта, белобрысая, что хозяйничает в его доме, пожалуй, затоскует, не досчитавшись стольких мараведи. Наверняка подумывала, какое еще поместье на них прикупить. Будет ей поместье! В приступе злого вдохновения он закрыл глаза, готовый все пустить на распыл и по ветру. Звени златом, шуми шелками, гарцуй на арабских иноходцах, купайся в мускусе и розовом масле, пируй в белокаменных палатах, тирань чернокожих рабов – все это к лицу тебе, мона Алессандрина, дочь флорентийской сводни и лазутчица венецейская. А как имя уменьшительное от «Алессандрина»? Нужно спросить.
Она снова сидела за пюпитром, и читала – ту же самую книгу, или другую. Должно быть, у итальянок заведено принимать посетителей, не отрываясь от привычных занятий.
Едва привстав, она протянула для поцелуя руку. Ожерелья с колокольчиками не было на ней, как, впрочем, и других украшений. Только тонкая цепочка, поблескивая, уходила за низко вырезанный ворот. Он поцеловал руку, зашел к ней за спину, словно намереваясь заглянуть в книгу, и из-за спины (точь-в-точь как демон-искуситель с виденной где-то картины) надел на нее новый подарок – расчлененный на семь равновеликих пластин арабеск в изумрудах и смарагдовых брызгах. Вскинув обе ладони, охнув, она закрыла украшение, как закрывают внезапно открывшийся рубец или клеймо. Он снял со стены выпуклое круглое зеркало и подставил ей: «Взгляните!».
