Полина Копылова - Virago
– Горе нам, мы не поспели и к объедкам, – одними губами сказала Алессандрина.
– Нет, что-то случилось, – без тени улыбки отозвался Карлос, отвешивая положенный поклон.
– Дон Карлос, наш любезный племянник, – сухим тенорком начал дон Фернандо, – мне следовало бы крепко попенять вам за то, что вас не было на охоте, и вы даже не соизволили меня об этом уведомить, но я не буду ничего говорить по этому поводу… – он говорил так, словно Алессандрины рядом вовсе не было, – потому что случилось большое несчастье, и оно имеет прямое касательство к вам лично.
Светлыми недобрыми глазами король обвел пространство вокруг, не отличая, кажется, даже конного от пешего, снова остановил взор на чуть побледневшем племяннике:
– По несчастной и роковой случайности, ваша супруга донна Элизабета была ранена и рана ее оказалась смертельной.
Небо просело и тяжким краем надавило на землю, креня ее вбок. Он пошатнулся, сжал переносицу. Единый выдох многих людей продлился шумом в висках.
И все время, пока дон Карлос приходил в себя, Алессандрина выдерживала взгляд короля. Незримое жемчужное ожерелье – л-ю-б-о-в-н-и-ц-а – сверкало на ней. Не его любовница – племянника – и никакое во лбу пылающее? Yo el rey! не в силах с этим совладать.
– Где она? – долетел до Алессандрины вопрос Карлоса из такого далека, точно королевский взгляд притупил ее слух.
– Ее отвезли в ее дом на повозке, дон Карлос. Прошу вас, поторопитесь, если хотите застать ее живой, – ответил голос донны Исабель.
Дон Карлос, поклонившись, тронул коня. Не зная, что делать, Алессандрина последовала за ним.
Где-то слева из-за чьего-то плеча мелькнуло лицо посла венецейского, но она не успела различить его выражения.
В беломраморном парадном патио стояла полная соломы двуколая тележка. Тут же топталась нерасседланная белая лошадка донны Элизабеты, почти такая же, как у Алессандрины.
Алессандрина шла за маркизом через все покои, не зная, в каком остаться, пока не оказалась у самого смертного одра.
Донна Элизабета лежала на своей половине постели. Возле, на треножнике, блестел серебряный таз, и в тазу – арбалетный болт. У изголовья молился доминиканец. У изножья стоял врач-мориск. Он тоже что-то шептал темными губами, но, услышав шаги, отвлекся и повернулся к вошедшим.
– Глухая исповедь, ваша светлость… Она отходит…
Маркиз сделал ему знак, они удалились в полутемный проходной покой.
– Было задето сердце, ваша светлость… Удивительно, как с такой раной она выдержала путь до дома… Она очень сильная… Попади стрела на палец ниже, она выжила бы непременно… – мориск повел умными глазами на безмолвную Алессандрину, не удивляясь, просто принимая к сведению, что благородный дон Карлос к умирающей жене явился с любовницей.
Донна Элизабета уже вытянулась, как была – в красном, на английский лад скроенном платье с горностаем по подолу и вороту, одна светлая коса выбилась из прически и была немного запачкана кровью, а так на красном крови почти не было видно.
Невозможно.
Немыслимо.
Это не могло случиться вот так: как нарочно, как по злому человечьему умыслу, как по его злому умыслу… Да ведь не было умысла, не было!
А только живая его любовница стоит над мертвой его женой, с которой он как раз сегодня утром вознамерился было развестись, и еще гнал от себя прельстительные мысли о яде, кинжале и прочем подобном, что рвет брачные узы куда быстрее и проще, чем Его Святейшество. Ан вот изгнанные мысли его вернулись арбалетной стрелой, трехгранной, темной, боевой – откуда бы такая на веселой королевской охоте, откуда?
И теперь лежит перед ними мертвая английская дуреха. Стоило ей тогда заваривать всю эту кашу, переодеваться в кузинино подвенечное платье, красить волосы, обмирать в страхе, когда он ее перед алтарем целовал, одурев от страсти и подсыпанного тишком зелья. Стоило павой выступать в королевском суде, а на турнире хватать с песка его меч и замахиваться на победителя с криком «Прежде, чем ты убьешь его, убей меня…» Этого он уже не видел, это ему рассказывали, пряча улыбки…
Он ненавидел ее? Нет. Не было смысла. Все рухнуло не из-за нее, а из-за него самого. Он всегда был слишком умен, чтобы валить вину на других… Он даже думал, давно, до Алессандрины, что когда-нибудь и где-нибудь в отдалении от городов и двора, посмотрит на неистовую Элизабету иначе, и признает ее женой не на словах и не от нужды… А что оставалось? Но до поры он позволял себе обзывать ее «белобрысой», ласковым голосом говорить ей до слез обидные вещи, и не прикасаться к ней ночами, лежа на расстоянии вытянутой руки от нее. Это не так уж сложно, если ты едва-едва оправился от ран…
Но что за дьявол ведет с ним игру?
Он покосился на Алессандрину почти со страхом.
Молоденькая ведь, вдвое его моложе.
И тут у него неприятно закружилась голова, пришли на ум все недавно слышанные шутки про перепутанных дам, и сквозь ткань происшествий сего дня стало просвечивать нечто… Когда оно стало явственно, он едва не вскрикнул.
Он велел женщинам обмыть и обрядить покойницу, отдал прочие распоряжения, положенные в таком невеселом случае. Из головы все не шли мертвая супруга в красном распашном наряде английского покроя, живая любовница в бархате гранатового цвета, белые лошадки во дворе – разве что у донны Элизабеты лошадка чуть подороднее, чем у Алессандрины…
Обе в красном, обе – на белых лошадках, обе светловолосы и не прячут волос, обе – чужеземки, это видно издалека. Что стоило меткому стрелку принять одну за другую? Ему перечислили приметы – светлые волосы, красное платье чужеземного покроя, белая лошадь – и приказали убить такую женщину. Со ста, двухсот или пятисот шагов оттенка платья не различить. Смотрел ли стрелок на гербы? Ясно, не смотрел.
А ведь она и часа не прожила бы, попади в нее эта стрела. Выходит, он сберег ее сердце размером чуть побольше кулака.
Она все была тут, возле него, она ждала. Он сильно стиснул ей ладонь, уводя за собой через все покои во двор, где метались обескураженно челядинцы. Прикрикнул на них, велел впрячь носилки.
– Куда мы? – спросила она, натягивая на плечо сползающий плащ.
– В посольство покуда. Я провожу тебя… Расспроси дядюшку о том, как это случилось, в подробностях. Я тоже расспрошу тех, кто еще ко мне расположен…
– Ты полагаешь, ее нарочно…
Носилки были готовы. Он подсадил в них Алессандрину, устроился сам, задернул занавески.
– Я полагаю, что ее случайно. Я полагаю, что метили в тебя. Я полагаю, что это дело рук дона Фернандо, который оказался слишком догадлив… И единственное, что я могу для тебя сделать, это нанять добрую каравеллу, чтобы ты крайний срок послезавтра отбыла в Венецию… – он осекся, потом до странности неловко притянул ее к себе, – я могу и еще кое-то для тебя сделать… Но не знаю, примешь ли? Мы могли бы обвенчаться. Завтра.
Посол разговаривать не хотел. Он не хотел даже ее видеть. Алессандрина только к вечеру решилась постучать в резную дверь его кабинета, и, когда отозвались, попросить разрешения войти.
– Ну и что ты наделала? – спросил он сухим от ярости голосом, – перед королем выставилась девкой, которой смазливая рожа и сладкие бредни дороже чести? С каким лицом по твоей милости я должен теперь являться при дворе?
– С тем же, с каким и прежде являлись. А я всего только устроила свою жизнь. Мы с маркизом, даст Бог, обвенчаемся завтра. А послезавтра я уеду на судне, которое он наймет для меня, – ее голос тоже был сух, но не яростен.
Посол подавился воздухом. Мысли его были видны в его глазах – сплошь дурные мысли о сговоре и женоубийстве.
– Не надо думать обо мне дурно, – сказала она, – я сделала свое дело, и…
– Да уж, ты сделала свое дело не надо лучше! – все еще запальчиво отозвался посол, и осекся, осознав, что так оно, по сути, и есть.
(1999—2001)
САНКТ-ПЕТЕРБУРГ
Данное художественное произведение распространяется в электронной форме с ведома и согласия владельца авторских прав на некоммерческой основе при условии сохранения целостности и неизменности текста, включая сохранение настоящего уведомления. Любое коммерческое использование настоящего текста без ведома и прямого согласия владельца авторских прав НЕ ДОПУСКАЕТСЯ.
