Андрей Посняков - Корсар с Севера
В степях, что к югу от Оки, в ту ночь горели костры. Так же, как горели они и в прошлую ночь, и в позапрошлую, и еще раньше, с начала июля. Все ближе приближались костры к Оке, к границам земель русских. Сидели вокруг костров узкоглазые воины в лисьих шапках – пили кумыс, ели да лопотали чего-то по-своему. Радовались. Набегу на земли русские радовались. И как не радоваться-то? Набег – это деньги, это угнанные в Орду стада, это полон: сотни, тысячи рабов – мужчин, детей, женщин, которых можно с выгодой продать на невольничьих рынках, можно оставить себе, для работы иль для забавы, а можно и убить. Так просто, чего их жалеть, рабов-то? Еще добудем – набег! Тысячи татарских воинов сквозь дымы костров алчно поглядывали на север. Там, там богатые московитские земли. Там удача: богатые города, тучные нивы, рабы. Надо только взять это! Ничего. Сильный возьмет. А татары сильны. Все – от командующего туменом князя-мурзы до самого последнего пастуха, у которого и рабов-то нет, а из пары жен одна кривая, другая старая, – все духом воинственным полны, так что особо нетерпеливые уже кусают свои тугие луки, рычат да воют по-звериному. Скорей бы! Волками налететь из степи, нагрянуть внезапно, навалиться несокрушимой лавой. Убивать, грабить, насильничать! Все богатство врага – им, смелым татарским воинам, все женщины московитов – их женщины, все стада – их стада, все нивы… А не будет нив, все сгорят в огне пожарищ, плотный дым которых заставляет сладко сжиматься сердца степных воинов. Все, все достанется победителю! Была бы только удача. А удача будет, кто бы сомневался! Сам правитель Большой Орды, хан Ахмат, ведет нынче войско. Наказать проклятых московитов, что прекратили вдруг уплату дани, силу свою почуяв. Посмотрим, какая у вас сила. Готовьтесь.
В предвкушении богатой добычи выли татарские воины, узкие глаза их алчно блестели под лисьим мехом. Набег. Полон. Добыча…
В Москве о том хорошо знали. Понимал Иван, князь великий: не простит Ахмат отказа от дани, не простит. Потому ждали татар давно. Потому и рыскали вдоль Оки московские разъезды, высматривали Ахматовых воинов. Да что разъезды – все войско московское в поход выступило, к границам, к Оке – к Берегу, как тут называли. Самые именитые воеводы войско вели, по Шелонской битве известные, да и не только по ней. Федор Хромой, Даниил Холмский, Иван Стрига-Оболенский. Всем многолюдством выступили: солнце играло в шеломах – глазам больно. Впереди легкая конница в тегилеях, дальше – тяжелая: бояре да дворяне панцирные. В обозах наряд артиллерийский – пушки – с собою везли. Сила великая, ну-ка, татары, суньтесь!
А татары и не совались! Больно надо. Рыскали по степи вдоль Берега. Поди пойми – в каком месте нападения ждать стоит. В обычных местах ждали, где всегда, под Коломною. На кратчайшем пути в Москву, где ж еще-то?
А что-то не шел Ахмат к Коломне, выгадывал. Путями, где ждали, не шел. Пробирался тропками тайными, Ордой никогда раньше не хоженными. От Коломны к западу уклонялся, по пути, как потом докладывали воеводы московские, «сторожев великого князя разгониша, а иных поимаша».
До боли в глазах вглядывались в Берег московские воины: вот-вот покажутся татарские лавы, вот-вот послышится топот копыт, вот-вот… Ан нет, все тихо было. Ни топота, ни вою, ни криков татарских. Ничего.
– Тихо все, батюшка воевода Силантий, – доложил дозорный, Епифан Хоробр, что из холопов боевых Силантия Ржи, дворянина московского.
Из молодых Епифан, да ранних. Глаз востер, тверда рука, в плечах сажень косая. Дозор несет справно, не спит, не волынит. Только вот о девках, стервец, думает. Уж больно до женского полу жадный – потому и не женат еще. Уж как подшучивают над ним друзья боевые: Харлам Хватов да Онисим Вырви Глаз. Вон они, у костра сидят, батюшку-воеводу дожидаются, покуда тот все посты обойдет да схроны тайные. У Харлама борода приметная, густая, цвета спелой пшеницы. Телосложением плотен, как и Епифан, только поприземистее Харлам будет. Не то – Онисим, староста церковный. Тощ, как жердина, да в бою азартен. Впрочем, и не только в бою. По любому поводу спорить любил да божиться: «Вот те крест, да вырви глаз!» Потому так – «Вырви Глаз» – и прозвали.
– Эх, хороша ушица! – попробовал Онисим кипящее в котелке варево. – Где-то батюшка-воевода наш?
– Придет, подождем. – Харлам прислушался, всмотрелся в заросший осокой берег Оки, скрытый вечерней дымкой.
Нет, не слыхать шагов, тихо все. Да и за рекою тишь-тьма вечерняя: ни костерка, ни шума какого.
– Ой, зря мы сюда забралися, – покачал головой Онисим. – Что тут татарам делать-то? Говорил – к Коломне надо идти, куда ж…
– У Коломны и без нас войск хватает, – неожиданно появился из темноты – с той стороны, откуда не ждали, – Силантий. В легкой кольчуге, без шлема, в мягких зеленых сапогах козлиной кожи.
Онисим, поклонясь, пригласил воеводу к ужину.
– А, ушица! Поспела уже? Ну давай, Харлам, ешь скорее. Пойдешь Епифана сменишь. А ты, Онисим, ближе к ночи по всем нашим прошвырнешься, как да что, выспросишь. Я хоть и ходил только что – да все ж сам знаешь, людей обученных у нас мало, пригляду требуют.
– Знамо дело, батюшка. Как же без пригляду-то?
Силантий Ржа с удовольствием похлебал ушицы и откинулся на кошму, подложив под голову руки. Умаялся за день, сердечный. И то сказать – дальше всех к западу разъезд его проскакал. Может, и зря, конечно, так ведь восточнее-то нету татар. Впрочем, и здесь их тоже не видно. Может быть, пока не видно? Почему-то неспокойно на душе у Силантия Ржи. Что слишком уж тихо все. А может быть, потому что вроде как слыхал Епифан вдали, за Окою-рекой, конское ржание. Точно то было иль нет, затруднялся Епифан ответить – уж слишком далеко. А скорее всего, свои же лошади и ржали, просто над рекой эхо. Да, скорее всего, так. Скорее всего… Поднялся Силантий, сел на кошме. Не лежалось ему, не спалось. Муторно на душе.
Олег Иваныч очнулся в полнейшей тьме. Голова раскалывалась, словно выкушал он вчера не меньше как полтора ведра злого медвяного перевару, а не одну рюмочку. Одну рюмочку… В компании толстяка хозяина. А потом вдруг поплыло все! А затем… А затем – здесь. В подполе, вероятно, судя по тьме. Опоили! Черт! Олег Иваныч привстал… и тут же стукнулся головой об притолоку. Хорошо стукнулся – аж искры из глаз полетели! Выругал сам себя Олег Иваныч – так тебе и надо, дураку глупому. Поделом! Не фиг ротозейничать. Впрочем, некогда ругаться – надо думать, как отсюда выбраться. Ну и прикинуть пока, что от него хотят? И кто?
Толстяк хозяин явно при делах, ежу понятно. Захотел по-легкому бабок срубить? Вполне вероятно. Это самое простое, что может прийти в голову. А посложнее? А посложнее – Димитрий-рязанец прямо на постоялый двор их и привел. Целенаправленно. Значит, никакой он не рязанец… Может быть, и рязанец, но не тот, за кого себя выдает. А раз так… Олега бросило в жар. А раз так, значит, и рязанское посольство, на которое возлагал большие надежды Олег Иваныч, и все руководство Новгорода – не более чем блеф! Кусочек сыра в мышеловке, поставленной… кем?
Ясно кем – Московским князем Иваном. Но… Тогда почему так рано их взяли? По всей логике, нужно было сначала подставить «послов», а потом захватить всех, так сказать, на месте преступного сговора. А то непонятно как-то получается. Ну, опоили, ну, кинули в подвал… И что? Докажи теперь, к кому он, Олег Иваныч, приехал. Может, по своим личным коммерческим делам, что из беседы с иудой толстяком как раз и будет следовать. И не больше. Поди-ка пришей тут шпионскую деятельность или сговор. Ай-ай-ай, это они, пожалуй, поторопились, людишки великого князя.
А если не поторопились? Вдруг вообще не они? Какие-нибудь личные счеты. Тот же Матоня. А что, вполне вероятно! В Новгороде-то Олега Иваныча и друзей его трудновато обидеть. А вот ежели выманить куда подальше…
Нет! Не вписывается сюда Матоня – слишком тонко все организовано. Был бы жив боярин Ставр – и к бабке ходить не надо было б, ясно – его работа. А без Ставра… Кто бы мог? Митря? Пожалуй! Умишка хватит. Только ведь сгинул Митря, и ни слуху о нем ни духу с год уже. Ну, Митря – тварь такая: как сгинул, так и объявиться может. Таким образом, пока вырисовываются три версии случившегося.
Первая (и самая простая): самодеятельность алчного хозяина постоялого двора. Вторая: интриги Ивана Московского. И третья: козни личных врагов.
Правда, если еще чуть подумать, все три версии достаточно легко объединяются в одну. Тогда скверно получается. Очень скверно.
Рядом – протяни руку – вдруг послышался слабый стон.
Олег Иваныч затаился: поди знай, кого еще сюда бросили. Может, маньяка-людоеда.
Стон (нет, все-таки – всхлип) повторился. Кто-то заворочался совсем близко, зашмыгал носом, попытался подняться… Ага! Тоже ударился.
– Господи всеблагой, – замолился, – помоги пережить сие. Да и пусть будут во здравии люди новгородские, да и…
– Гришаня, ты ли?
