Владимир Свержин - Фехтмейстер
Лаис молча прошла к парадному входу, рядом с которым красовался еще один страж закона.
— Почему столько людей? — поморщилась она, все еще стараясь держать себя в руках. — Зачем ломать эту комедию?
В сопровождении давешнего блюстителя государева покоя она поднялась к себе. В помещении обнаружилось еще несколько жандармов. Они бродили меж разбросанных вещей, делая какие-то пометки, записывали показания всхлипывающей кухарки, судачили об исправности замков и отсутствии валерьяновых капель, не слишком при этом обращая внимание на присутствие хозяйки.
— Потрудитесь объяснить, что здесь происходит!
Словно только сейчас заметив ее, один из присутствующих макнул в чернильницу железное перо, окинул женщину подозрительным взглядом и выкрикнул негромко:
— Ваше благородие! Госпожа Эстер прибыла.
* * *Платон Аристархович с нескрываемым интересом глядел на своего будущего помощника. Конечно, реальная война разведок имела довольно мало общего с тем, как описывали ее господа романисты. И в первую очередь эта стезя есть поединок умов, а не кулаков и даже не ловкости стрелковой. И все же… Он живо припомнил недавнюю тень, скользнувшую в подворотню. Этакий хват может пригодиться! А если он столь же ловок на клинках, сколь в рукопашной схватке, тогда…
— Браво, браво, господин сотник, весьма ловко! Это, я так понимаю, японское джиу-джитсу?
— Вроде того.
— А скажите, будьте любезны, саблей вы владеете столь же изрядно?
— Оба-на! Это шо ж мы, на тайных врагов Отечества в сабельной атаке ломанемся? — вопросом на вопрос, не задумываясь, ответил казак.
— И все же? Только правду. Это важно.
— Ага, правду режем, хвосты рубим, чушь порем — главное не перепутать, — в пространство бросил атаманец. — Но если так, положа руку на источник моего оптимизма, то найдется пара-тройка бойцов, с которыми мне придется тяжко. Я имею в виду здесь, в Питере.
— Замечательно, — удовлетворенно кивнул Лунев. — И вы можете назвать их имена?
— А, бэ, вэ… Абракадабра. — Холост начал старательно корчить рожи, точно проверяя, хорошо ли движется язык в полости рта. — Могу. Однозначно.
Лунев покачал головой. Вероятно, во всей императорской гвардии не сыскать было офицера, столь явно манкирующего субординацией, нежели этот сотник. Впрочем, таланты его, вероятно, искупали показное шутовство, хотя можно было держать пари, что высоких чинов казаку не добиться ни за какие коврижки.
— Итак, — между тем продолжал атаманец, — поручик Маслов — отменный рубака, но его сейчас в столице нет. Затем, в конно-гренадерском полку очень сильный фехтовальщик, князь Шервашидзе, ну и конечно же, гранд-мастер.
— Это вы о ком? — настороженно уточнил контрразведчик.
— Да ну, — Холост поглядел на него озадаченно, — неужто не слыхали? Ротмистр Чарновский, конечно же! Вот уж действительно не фехтмейстер, а чародей! У него в руках шпага, сабля, да что там, пика или же вон горский кинжал — шо та волшебная палочка. Да-а, Михаил Георгиевич, если хотите знать — истинный Гудини[3] от фехтования.
— Вот как?
— Да вы шо? Кто ж в Петрограде не знает ротмистра Чарновского?!
— Да, судя по вашему рассказу, человек более чем достойный. Но сейчас он тоже, должно быть, на фронте.
— А вот и не угадали. В Петрограде он. Заместитель начальника Главной фехтовально-гимнастической школы.
— Что ж, — Платон Аристархович едва скрыл хищную ухмылку, — полагаю, стоит мне свести знакомство с этим незаурядным господином.
* * *Коллежский асессор Снурре был своего рода легендой департамента полиции. По праву с гордостью носил прозвание «человека-фотоаппарата», ибо стоило ему хотя бы раз увидеть лист бумаги, усеянный буквами или же цифрами, и он спустя годы в точности мог воспроизвести написанное. Дивная особенность ума этого неказистого с виду человека делала его порой незаменимым для распутывания самых замысловатых дел. Он был настоящий ходячий архив и в памяти своей хранил самые незначительные детали преступлений, которые попадали в поле его зрения.
Несколько лет назад, работая против японской разведки, Платон Аристархович имел возможность лично и в полной мере убедиться в превосходных качествах «человека-фотоаппарата». Никто, кроме него, не смог бы с ходу назвать поименно всех японцев, корейцев и китайцев, въехавших в Санкт-Петербург за последние десять лет, а также сообщить адреса их проживания, даты и маршруты передвижений и многое-многое другое.
Сейчас Христиан Густавович сидел перед Луневым, попивая чай с сахаром вприкуску, готовый с ходу ринуться в бой и постоять за Отечество, ибо большего патриота России, нежели сей потомок шведа-завоевателя, нужно было еще поискать.
— …Особое же внимание обратите на некоего ротмистра Чарновского Михаила Георгиевича.
— Как же, как же, — блестя из-за стекол золотого пенсне пронзительно голубыми, точно сукно жандармского мундира, глазами, закивал Снурре, — ротмистр конногвардейского полка. Ныне в Главной фехтовально-гимнастической школе начальника замещает. Говорят, большой специалист всякими железными булавками размахивать.
— Он что же, — заинтересованно глядя на круглобокого архивиста, спросил Лунев, — уже попадал в поле зрения департамента?
— И не только попадал, любезнейший Платон Аристархович, но и по сей день там пребывает. Презанятнейшая, доложу вам, особа!
— Любопытно. И что ж в нем такого занятного?
— Ну, так, извольте видеть, почитай все. Отец его, Ежи Чарновский, был корнетом в Варшавских уланах. А когда в 1863 году в Польше случился мятеж, стал адъютантом у генерала Домбровского. Как ляхов подавили, так ему объявили десять лет, как про то Александр Сергеевич писал «во глубине сибирских руд». Когда он на волю освободился, ему уже около тридцати было. Дома нет, семьи нет. Тут ему удача и улыбнулась. Да не просто так, а в тридцать два зуба: как-то охотясь в тайге, набрел Ежи Чарновский на богатейшую золотую жилу и в короткое время из нищего стал миллионщиком. Спустя два года, это выходит уже в 1875-м, поехал он в Париж, да там и женился на прехорошенькой девушке из знатного французского рода.
— Ну, понятно, — перебил Лунев, — золота на гербе куда больше, чем в кармане.
— Отнюдь нет, ваше высокоблагородие. А вовсе даже наоборот. Мари де Катенвиль, дочь барона Анри Сержа де Катенвиля, почиталась одной из лучших партий Франции. Ее папеньке едва ли не четверть виноградников на берегах Луары принадлежало.
— Стало быть, деньги к деньгам.
— Именно так. А в отведенный срок Ежи, или как он теперь звался, Георгий Чарновский, сделался отцом вышеуказанного ребенка мужеского пола, крещенного по католическому обряду Михаилом. Случилось это в 1882 году.
— Хорошо, — кивнул Лунев. — Но даты меня сейчас не слишком интересуют.
— Как скажете, так скажете. А то вот скоро февраль, могли бы его с днем рождения поздравить.
— Непременно, — усмехнулся Платон Аристархович. — Однако продолжайте.
— Молодые годы Михаил Чарновский провел с отцом на Урале и в Сибири, затем перебрался во Францию вместе с матерью. Ей, видите ли, климат наш чересчур холодным показался.
— Ее можно понять.
— Не без того, — согласился его собеседник. — Так вот, войдя в годы юности, Мишель Чарновский, который стал зваться после смерти деда — барон де Катенвиль, переехал в Париж из родового замка и учился там в Сорбонне богословию и философии.
— Занятно. — Лунев скептически покачал головой. — Хорошее начало биографии для будущего мастера клинка!
— Но, вероятно, более чем труды Боэция и Святого Северина, его интересовали успехи в свете. С ним там было связано несколько скандальных историй. — Архивист печально развел своими короткими ручками. — Любимец дам, знаете ли.
— Богат, знатен, ловок, возможно, умен и, вероятно, хорош собой. Отчего бы, спрашивается, быть по-иному?
— Дамы полагают именно так, — с сожалением произнес Снурре.
— Ну, полноте, Христиан Густавович, нечему завидовать. Сколько этих светских львов в деле оказываются совершеннейшими моськами.
— Но этот-то не таков. — Полицейский чиновник поправил отблескивавшее пенсне. — В 1903 году, простите за очередную дату, но это важно, Чарновский вдруг ни с того ни с сего бросает Францию и прибывает в Петербург, где добивается зачисления вольноопределяющимся в лейб-гвардии драгунский полк. В 1904-м, к началу русско-японской — он уже поручик, и в первый же день боевых действий подает на высочайшее имя прошение о переводе в Забайкальское казачье войско.
— Ну-ну. — Лунев уселся поудобнее и, положив руки на стол перед собой, приготовился слушать. События тех дней были ему хорошо знакомы, это была часть его собственной жизни, одна из важнейших ее частей.
