Дмитрий Дашко - Лейб-гвардии майор
— Ну, держитесь!
Я с разбегу врезался в дверь, она неожиданно легко поддалась, слетела с петель. Меня по инерции пронесло вперед, я ввалился в дом прямо на сорванной двери, не удержался на ногах и упал, придавив что-то мягкое. Это оказался один из фальшивомонетчиков. Не обращая внимания на жалобные вопли снизу, вскочил и ринулся дальше. По бедолаге, распластанному на полу, протоптались гренадеры и пан Дрозд. Они ворвались, и в комнатушке враз стало тесно. Потолок был высоким, как раз для моего роста, а вот о шпаге пришлось пожалеть почти сразу, размеры помещения делали метровый клинок неудобным оружием.
Голландец, толстенький, на маленьких ножках, при свечах рассматривал свежечеканенные монеты. Парика на нем не было, и лысая голова походила на облетевший одуванчик. Завидев меня, толстяк подпрыгнул с лавки как ужаленный. Подслеповатые глаза округлились, лицо побледнело.
— Что такое? — крикнул.
Один из его подручных лежал под дверью и не подавал признаков жизни, второй отсутствовал.
— Возмездие по делам вашим, — не вдаваясь в подробности, сказал я. — Где маточники и чеканы?
— О чем вы говорите? Какие маточники? — начал запираться голландец, но кулак Чижикова мигом превративший нос иностранца в окровавленную кашу из мяса и костей, заставил его прекратить волынку.
Воя от боли, мастер достал требуемое. Я положил маточники в карман, нашарил взглядом кузнецкий молот и приказал Чижикову расплющить чеканы. Долго уговаривать не пришлось. Гренадер поплевал на ладони, взял в руки молот и в два удара привел главную ценность фальшивомонетчиков в состояние полной негодности.
Карл тем временем устраивал поудобнее бочонки с порохом, пан Дрозд все больше оставался в наблюдателях, изредка посматривая в окно, следя за улицей и брошенными без охраны лошадьми.
— Где другой помощник? — спросил я.
— Пошел на пожар. Я велел ему помочь жителем, — прижимая к ошметкам носа шелковый платок ответил голландец.
— Его счастье. Пан Дрозд оторвался от оконца.
— Барон, заканчивайте. Сюда валит толпа. Через минуту-две она будет здесь.
— Хорошо, — кивнул я. — Михай, приступай.
Поляк с кривым, похожим на турецкий ятаган, кинжалом шагнул к голландцу. Тот затрясся мелкой дрожью, упал на колени, испуганно спросил:
— Гер офицер, что вы собираетесь со мной сделать?
Голландец шестым чувством определил во мне военного, пытался вымолить пощаду, не зная, что все его усилия тщетны. Я не имел права оставить его в живых, иначе вся наша поездка теряла смысл, история с изготовлением фальшивых денег могла повториться снова и снова. Ушаков нас не простит… а вот смогу ли я простить себя?
Стало грустно и противно. Все же человек — не скотина, чтобы вот так прощаться с жизнью. Я отвернулся, не в силах смотреть на то, что сейчас произойдет, сглотнул комок ставшую вязкой и неприятной на вкус слюну. Хоть давно не боюсь смерти и привык ко всякому, все равно бойня, пускай даже справедливая, вызывает во мне ощущение подлости. Наверное, сцену можно было бы обставить как в фильмах, сделать хоть какое-то подобие законности нашего поступка: зачитать приговор, привести в исполнение, но времени в обрез и тратить его таким образом — дорогое удовольствие. Я уставился на бревенчатые стены и, закусив губы, ждал. Тихий хрип, переходящий в бульканье, осторожный звук опускающегося тела, шипение, будто из проколотой шины.
— Готово, — послышалось за спиной.
Голландец лежал на скрипучем деревянном полу, из окровавленного горла пузырясь вытекала черная кровь.
— Спаси и сохрани, — молитвенно прошептал Чижиков.
Ему тоже было не по себе. Карл вытирал рот платочком, кузена слегка подташнивало.
Михай подошел к придавленному дверью помощнику, присел на корточки, пощупал жилку на шее и тоном заправского лекаря констатировал:
— Этот тоже преставился.
— Все, не будем терять время, — приказал я, стараясь не смотреть на трупы.
Карл натрусил порохом дорожку, ведущую к заложенному бочонку. Мы вышли из сруба, сели на коней. Кузен поджег просмоленную щепку и бросил ее, отдалившись на безопасное расстояние, да так ловко, что дорожка занялась огнем, устремившимся в черную глубину провала выбитых дверей.
Бахнуло не хуже чем в голливудских фильмах — с огнем, треском, разве что фейерверка не хватало. Земля заколебалась, приют фальшивомонетчиков развалился как карточный домик. Пыхнуло жаром. Языки пламени охватили его со всех сторон. Огонь жадно пожирал остов и тела тех, кто остался погребенным под рухнувшей крышей. Мы тупо глядели в пламя, не двигаясь с места. Чижиков снял треуголку.
— Ну вот, полетели души христианские прямиком к ангелам.
— И нам пора, только в другую сторону, — хрипло произнес пан Дрозд, косясь на нестройные ряды все прибывающих местных.
— Пора, — согласился я и первым направил кобылицу вперед.
Мы с гиканьем пронеслись мимо толпы опешивших староверов, не ожидавших от нас такой прыти. Вдруг Чижиков замедлил ход, развернул коня и, что было сил, прокричал:
— Простите нас, люди добрые!
Глава 5
— Н-но, милая, не выдавай!
Быстро, еще быстрее, пока никто не опомнился, не организовал погоню, не заставил губить невинные христианские души. На сегодня смертей достаточно. Михай утолил жажду крови, насытился, а я… я не хотел убивать. Это только в кино убийство выглядит просто и эффектно. В реальной жизни есть место моральным терзаниям, совести, наконец.
— Господин сержант, я тута! Погодите меня!
Конный Михайлов вылетел из кустов, присоединился к кавалькаде. Мы понеслись дальше, на безопасное расстояние, прекрасно понимая, что староверы если и начнут погоню, то надолго их не хватит. Да и вояки они еще те. Будут ожесточенно драться только в том случае, если другого выхода нет, когда припрут к стенке и ничего другого не останется.
Я вновь ощутил прилив сил, стало легко и радостно, будто не остались позади трупы, брошенные в горящем доме. Задание выполнено, теперь надо как можно быстрее преодолеть границу и назад, в Россию. За время, проведенное в Польше, я успел соскучиться по родине. Здесь все чужое, не мое. А дома… дома и стены помогают.
— Ляхи! — вдруг закричал Чижиков, сбивая ход моих мыслей.
— Где?
— Да вот же они, смотрите! Лихо несутся, собачьи дети.
Было темно, но тут луна-злодейка вышла из облаков. Округа оказалась как на ладони.
Впереди мчались всадники, в которых с легкостью угадывались поляки. Я прикинул количество, навскидку выходило дюжины две ляхов, может, больше. Расстояние стремительно сокращалось, избежать столкновения лоб в лоб не представлялось возможным. Мы неслись в узком лесном коридоре, при всем желании не разъехаться. Заблестели клинки сабель. Ни ружей, ни пистолетов, паны в своем репертуаре. Только остро отточенные клинки, способные развалить человека вместе с седлом. Еще немного и начнется рубка. Жаль, а ведь так хорошо начиналось! Нет, с такой оравой нам не сдюжить.
— Стой, — крикнул я во всю мощь легких. — Прочь с коней. На землю, гренадеры.
Мы спешились. Пан Дрозд с недоумением смотрел на приготовления. Он не знал, что мы гренадеры, не понимал, чего от нас ждать. Жилы вздулись у него на лбу, в глазах застыло изумление.
— Гранаты к бою, — скомандовал я.
Мы действовали как на учениях: четко, слаженно, будто нет впереди ощетинившейся саблями оравы, словно вместо сверкающей стали нас ждут ужин и теплая постель.
— Гренадеры, бросай с упреждением.
Запрыгал, заискрился фитиль бомбы, я бросил что было сил заряд, стараясь подгадать время взрыва, чтобы рвануло не сразу, с задержкой. В таком случае мы выиграли бы лишнее время. Расчет оказался точным: снаряд угодил под копыта первых лошадей. Взметнулся клубок черного дыма. Кто-то отчаянно завопил, будто попал на раскаленную сковородку. Душераздирающий свист разлетающихся осколков, дикое конское ржание, шум падения и треск ломающихся костей. Вопль радости вырвался у меня из груди.
Чижиков кинул одновременно со мной. Рванула вторая бомба, третья — брошенная Михаем.
— И эх! — теперь Михайлов метнул гранату с такой легкостью, будто она весила как пушинка.
— Моя очередь, — выдвинулся вперед Карл. Он поджег фитиль, бросил.
Отряд поляков вновь окутало черным туманом, правда, ненадолго. Порыв ветра быстро развеял клубы дыма. В рядах нападавших началась свалка. Творилось нечто невообразимое. Я видел, как раненые лошади пытаются сбросить седоков, бросаются из стороны в сторону, падают. Как окровавленные всадники в бессильной ярости стараются прорваться, но у них ничего не выходит. Узкая дорога стала смертельной ловушкой.
— Теперь палим из всего, что стреляет, — закричал я, хватаясь за пистолеты.
Картина Репина маслом — избиение младенцев. Бух, свинцовое жало вылетело из ствола, нашло жертву. Мертвый поляк свесился с лошади, выпустил саблю. Я взялся за второй пистолет, не целясь, нажал на спусковой крючок. Руку подбросило, пуля чиркнула по кроне деревьев, посыпались листья. Драгоценный заряд пропал впустую. На миг стало обидно. Это ведь не кино, где какой-нибудь Рэмбо полфильма лупит из пистолета, не меняя обоймы. Это жизнь, где патроны заканчиваются, а вместо клюквенного морса течет взаправдашняя кровь.
