Евгений Витковский - Земля Святого Витта
Александра Грек, озабоченная предстоящими ремонтными работами на мемориальном кладбище, велела пока что все насчет цугундера сделать так, как просят бобры, а разберется она сама, ближе к ночи — раз уж та все равно белая и сна от нее ни в одном глазу. А покамест в выходной свой день выпивший законную бутылку Астерий был грубо выдернут из блаженного отдыха — и ввержен в ПУ, «предварительное узилище», притом в общую камеру. И это в блаженные упорядоченностью времена архонта Александры Грек!..
Впрочем, пьяный в общей камере оказался не один Астерий. Там уже несколько часов пребывал совершенно окосевший от дорогого миусского пива бобер Фи Равид-и-Мутон, застигнутый патрулем Караморовой Стороны на мостках возле часовни Артемия и Уара, свистящим песни совершенно неприличного свистосодержания. Бобер вовсю прогуливал ломбардные деньги, полученные на Срамной набережной, пил то темное пиво, то светлое, заедал их хмельными для его племени ивовыми прутьями — зная, что плыть на Мурло ему еще только через четыре дня, а тогда он будет трезвей Рифея-батюшки. На регулярной зарплате Фи растолстел, и побои, коим подверг его еще более пьяный лодочник (дабы отомстить всем бобрам на свете) своего действия не возымели, даже синяка на трудяге не осталось. В итоге к одиннадцати вечера по киммерионскому времени бобер и лодочник захрапели пьяным сном друг у друга в объятиях, а в одиннадцать сорок пять по вышеназванному времени в ПУ припожаловала собственной персоной госпожа архонт Александра Грек.
Не то, чтобы ей все стало понятно с первого взгляда, личность Фи была ей незнакома, хотя все на одно лицо бобры ей казаться давно перестали. Зато сам факт, что в ПУ ввержен без суда и следствия, по очередной бессмысленной жалобе все же лучший из лучших лодочников Киммериона, многажды оклеветанный и ни за что ни про что опозоренный Астерий Миноевич Коровин — это было как-то уж чересчур. И личным своим устным архонтским приказом освободила она Коровина — вплоть до выяснения сути его провинности.
Покуда Астерия будили и твердили ему, что ни в чем он пока что не виноват, Александра Грек приняла к рассмотрению и бобриную жалобу на него, выгрызенную на куске кедрового бревна. Архонт на бобрином читать не умела вовсе, но ее еврейский секретарь-толмач жалобу перевел бегло, прямо с коры. Архонт попросила прочесть еще раз. И еще раз выслушала. А когда поняла, что к поминальному побоищу на Мёбиях Астерий даже с превеличайшей натяжкой отношения иметь не может, единолично — архонтским кинжалом — на чистом русском языке начертала на коре кедрово-бобрьей жалобы: «Отказать; рассмотреть вопрос о привлечении всей общины бобров и отдельно клана Кармоди к судебной ответственности по делу об оговоре члена гильдии лодочников А.М.Коровина — согласно статье 285 Минойского Кодекса. Архонт Александра Грек».
По статье двести восемьдесят пятой дело оборачивалось нехорошо: уличенному предполагалась смертная казнь — либо же по очень долгому размышлению — прощение, но при повторном привлечении по этой статье никакого прощения не предвиделось. Дело пахло тем, что в близкой перспективе Римедиум Прекрасный мог оказаться заселен всецело кланом Кармоди. Обвинители, белой ночью получившие ответ на свою жалобу, со всех лап помчались к старейшинам на Мёбии; Коровин же — а с ним заодно и Фи, в обнимку — были отвезены на Саксонскую набережную и там у дверей дома Астерия оставлены.
Была ночь, хоть и белая, но глубокая. Облака потемнели, впервые за несколько месяцев над Киммерионом пошел дождь, — не иначе как в результате землетрясения. Мигом протрезвевший бобер перевалился через парапет и вдоль берега поплыл к себе, под мост, к друзьям-колошарям; Астерий же на четвереньках полез к себе в берлогу, все-таки надеясь, что в заначке у него должна оставаться хотя бы чекушка бокряниковой.
Нашлась не чекушка, а два мерзавчика, что в России составило бы примерно обычных полбутылки, да только тут была Киммерия, и киммерийский мерзавчик спокон веков был больше русского вдвое — из-за длинных киммерийских пальцев — ну, и чекушка соответственно. Обиженный на весь мир, на полицию и особенно на бобров, Астерий выжрал первый мерзавчик одним глотком, даже не выпил, а вылил в горло. Стал ждать, чтоб полегчало, но почему-то не дождался. Выглянул на улицу, но на там шел дождь, и устроиться любимым способом на крыльце, чтобы распить второй мерзавчик медленно и со вкусом, возможности не было никакой. Взгляд лодочника медленно блуждал по прихожей, отмечая намертво замурованную дверь в подвал, рабочие весла у входа, ветхий табурет, другой ветхий табурет и еще третий табурет — не такой уж ветхий, но с отломленной ногой. В углу темнела куча: сюда бросал Астерий свою рабочую одежку. Завтра был к тому же и выходной! Ведь по велению еще древних архонтов тому, кого неправедно задержала стража, полагается отнюдь бы на следующий день в присутствие не идти, а лежать, отдыхать и принимать укрепляющие лекарства!
Астерий вспомнил про второй бокряниковый мерзавчик и немедленно принял из него половину — в качестве укрепляющего. Сел возле порога у открытой двери и стал смотреть, как полыхают сквозь дождь бледные зарницы немного потемневшего к середине ночи неба над Землей Святого Витта. Лютая злоба не успокаивалась и душила, пока из глаз не хлынули остервенелые слезы. Астерий поискал под рабочей одеждой и вытащил старинный тесак почти в аршин длиной, — на Руси такие когда-то именовались полусаблями. Тесак был ржавый, обоюдоострый, точней, обоюдотупой; он валялся тут со времен прежнего хозяина дома, лодочника Дой Доича, а в какое дело его Дой Доич употреблял, чтобы так затупить, даже и представить нельзя. Но для отмщения, которого алкала душа Коровина, нож годился. Ибо для успокоения сердца требовалось ему зарезать бобров. Желательно всех, или уж много, сколько силушки хватит, потом вяжите меня, люди добрые, сам во всем сознаюсь, но так, как теперь — жить больше не хочу и не могу, заели меня окаянные бобры. Не бобр человек человеку, никак не бобр!
Точило! Полмира за точило! Впрочем, даже обозленный и очень пьяный Астерий помнил, что парапет у набережной — как и вся Саксонская набережная — было сложен из точильного камня. Вода падала с небес. Даже не напяливая спецодежку, в чем был (а был почти ни в чем, в одних только черных трусах дореставрационной эпохи), Астерий вылетел из дома и стал править тесак о парапет, обильно поливая его слезами. Вскоре ржавчина поддалась, из-под нее проступил благородный блеск, в блеске отразились дальние зарницы, мерцавшие на другом конце города, над Землей Святого Эльма. Ярость Астерия росла с каждым «вжжик!», и уже не просто бобриной крови жаждал он, а всей, всей, всей бобриной крови! Наконец, на взгляд Астерия клинок превратился в грозное оружие.
Лодочник вскочил на парапет, крест-накрест взмахнул над головой тесаком, рассекая струи ливня — и бросился в Рифей.
Полчища бобров ему там, понятно, почетной встречи не организовали, даже наоборот, из-за дневного толчка на Земле Святого Витта из Саксонской протоки все бобры нынче убрались, разве что сидели две-три старухи из числа безродных под навесом у бань. Так что никаких врагов разъяренный Коровин в Рифее не обнаружил, а если учесть, что набережная уходила в воду вертикально до самого рифейского дна, то есть почти на полверсты — отягченный старинным тесаком Астерий попросту стал тонуть. Захлебываясь, он рубил воду, пока не потерял сознания, и лишь после этого чьи-то могучие руки потянули заранее заготовленный в доме Романа Подселенцева канат.
— Тяжел, тяжел, — говорил Варфоломей, отдуваясь: даже для него общий вес длинного каната, широкой сети и попавшего в нее Астерия был великоват. Но что поделаешь: Нина Зияевна специально по телефону вызвала с Витковских Выселок и предупредила, что сегодня сосед-лодочник топиться будет. А он для поездок к Павлику пока еще необходимый. Лодочник с большим ножом топиться будет, поэтому пусть немножко сперва утонет и нож выронит — тогда его и тащить можно будет.
Ножа вынутый из сети Астерий из руки так и не выпустил, Варфоломею пришлось разгибать пальцы боброненавистника по одному. Потом богатырь поднял его за ноги и долго так держал — покуда из пьяного пострадавшего не вылилась много рифейской воды и некоторое количество крепчайшей бокряниковой настойки, запах которой заглушил все прочие, после чего Астерий был уложен на дерюгу просыхать, и сразу захрапел, — видимо, остаток спирта в его организме пришел в гармонию с остатками воды.
И снилась ему сначала буква «А», с которой начиналось его имя, но маленькая «а», сильно перекатывавшаяся с боку на бок и норовившая потерять хвостик, чем-то похожий на кол, — потом хвостик отвалился и сгинул, и от буквы осталось обыкновенное «о». Вглядевшись в самую глубину этого «о», Астерий вдруг увидел внутри набегающие волны, и море хлынуло ему навстречу. «Таласса», — попытался сказать он, растягивая губы в пьяной улыбке. Пророчица покачала головой, потому что ей, как и ее далеким предкам с волжских берегов, чужой сон обычно бывал виден. Она давно отпустила торопившегося к жене Варфоломея (у него намечался с ней очередной медовый месяц после очередного развода), и сидела возле лодочника, чтоб тот опять чего, очнувшись, не натворил.
