Андрей Лазарчук - Все, способные держать оружие…
А может, и хорошо, что опоздал. Что бы я с ними делал?
И вообще — если все, что говорит Тарантул, правда… То что тогда нам делать?
Понятно, что делать с террористами. С агентами иностранных разведок. Но с агентами… будущего?..
Несчастная моя голова.
Противодействовать им? Содействовать? Тупо истреблять?
Вернулся Тарантул, поставил чашки. Сходил за кофейником. Потом, отдельно, за сахаром. Четвертой ходкой принес бутылку с остатками коньяка на дне.
— Для запаха, — пояснил он. — Капель по пятнадцать. Кофе был что надо — ложка стояла. У коньяка был странный запах зеленых лесных орехов.
— А как эта штука к тебе попала? — я кивнул на фотографию нас на фоне самолета.
— А помнишь, как меня пытались захватить? После этого я ее и нашел.
— Хочешь сказать, что все это было затеяно, чтобы?.. — Почему нет?
— Черт его знает… как-то не в одном масштабе…
— Дорассказать тебе, что напридумывали мои хлопцы?
— Дорасскажи… если иметь возможность передвигаться вдоль мировых линий в обе стороны, причем вне хода времени, то определенную — хотя далеко не абсолютную, как казалось бы, — власть над миром можно получить. Правило причинности исключает вмешательство непосредственно в те или иные события — и хлопцы тут же проиллюстрировали это таким примером: вы пытаетесь убить своего дедушку, но безуспешно: вас поражает молния, сбивает извозчик, режет пьяный хулиган, — зато можно возбудить или погасить колебания выбранных вами линий. Гасить, видимо, легче; возможно, и точность при этом достигается более высокая. Так, например, в бильярде: разбивая пирамиду, самый лучший игрок не может быть уверен в исходе партии. Однако в середине игры даже очень посредственный игрок, украв незаметно со стола нужный шар, может предопределить выигрыш. В случае с царской семьей прекратить колебания линии очень легко: достаточно подбросить исследователям неопровержимые доказательства одной из версий. Этого не происходит, скорее, наоборот: чем больше информации появляется, тем больше возрастает неопределенность, тем, следовательно, выше амплитуда колебаний. Можно предположить, что где-то в будущем эта линия, пересекаясь с какой-то другой, гасит колебания той, не позволяя развиться резонансу — кризису. Это, конечно, чистые спекуляции. Но в рамках этой же гипотезы получает объяснение, скажем, Сахалинский кризис. Где-то в прошлом, относительно недавнем, были стабилизированы некоторые проходящие через ту зону линии, несшие колебания, условно говоря, одного знака. Другие линии, лишенные стабилизирующего противодействия, стали колебаться в резонанс. Возник кризис, в который мы вкатились, как по рельсам, по стабильным линиям… Зачем? Зачем им все это? О, это вопрос! Это вопрос вопросов, который Тарантул и хотел задать, летя сюда вместе с десантом… Допустим, они там, в будущем, страшные эстеты и в то же время полные засранцы. Теребя прошлое, они строят для себя роскошный гармоничный мир. Но, скорее всего, они просто бьются за свое существование, гасят пожар, который вспыхивает у них под ногами… Ведь чем дальше в будущее, тем плотнее становится сеть, сотканная из мировых линий, да и сами линии, сами эти нити становятся тяжелее, что ли. Темп жизни нарастает, число причинно-следственных связей в каждом отрезке нити увеличивается. Наверное, там, в будущем, колебания гасятся с гораздо большим трудом, а резонансы возникают чаще — и бывают куда более разрушительными… Почему бы не предположить, что и мировая линия имеет некий предел прочности, и если ее потрясти как следует…
— Ладно, — сказал я. — Будем считать, что я кое-что понял. Хотя, может быть, понял не совсем правильно… Шеф, мне хотелось бы погасить некоторые колебания… м-м… в себе самом.
— Спрашивай.
— Могу я верить ответам?
— Можешь не верить. На сами ответы это не повлияет.
— Кто вывел на улицы «трубы»?
— Еще не знаю. Вообще про эту кашу я знаю слишком мало. Давай про другое.
— Хорошо. Гейковцы тралили эфир семизначным скользящим кодом. Это?..
— Это из того пакета дез, который они съели. Когда я понял, что Гейко играет в свои ворота, я стал скармливать ему все, что попадало под руку. Надо было сбить его с темпа, заставить нервничать, озираться…
— Код пять-пять-семь-пять-семь-шесть-четыре — что он включает?
— Ты и это знаешь?!
— «Спите, герои русской земли, отчизны родной сыны…» — напел я.
— Молодец… Этот код отключает твою телеметрию.
— Отключает?
— Отключает.
— А включает ее что? А, знаю. «Спит гаолян…» Да?
— Правильно.
— Бомба во мне есть?
— Нет.
Я посмотрел Тарантулу в глаза. Он не удивился моему вопросу, не спросил: «какая бомба?» Просто сказал: «нет».
— Нет бомбы, сынок, не смотри так. Но вся эта жестяная требуха в тебе — в рамках той программы. Программа сорвалась… Не удалось создать надежной защиты.
Рентгений излучает сильно, а слизистая кишечника очень чувствительна. Агент с постоянным кровавым поносом — это, знаешь ли, нонсенс.
— А взрыв в Игле?
— Не наш.
— «Тама»?..
— «Тама» нашли еще позавчера. Ты же дал гепо наводку… С вертолета засекли излучение.
— Слава Богу…
— Ты тоже молодец. Вернемся, мой шею. На «Андрея Первозванного» я тебя представлю.
— Всех.
— Посмертно «Андрея» не дают.
— Тогда Кучеренко.
— Если жив — представлю.
— Слуга народа.
— Вольно, поручик… Еще ничего не кончилось… Это точно, подумал я. Еще все длится и продолжается.
— И вот что, Игорь. Будешь работать на новом направлении?
Я не стал уточнять — на каком «новом». Это было ясно.
— А — нужно: Вообще? На этом направлении?
Тарантул долго молчал. Очень долго. Я ждал. Он тоже не знал ответа, но думал-то он об этом куда больше, чем я…
— Нужно… не нужно… — пробормотал он наконец. — Не то это. Не тот разговор.
Они есть, они действуют — значит, мы должны знать о них все. По возможности все.
А зная — решать, что делать. Но — зная. Не гадать, как сейчас… Может быть, мы будем помогать им. А может, истреблять, как псов. Это решится само — потом. А сейчас — знать. Они лезут в нашу жизнь, играют нами, как… как куклами… — Тарантул закашлялся. — Как оловянными солдатиками. Это унизительно, наконец. Мы люди, и мы должны заставить их считаться с собой…
— Заставить… — усомнился я. — Шеф, а не кажется вам, что мы с вами уже в какой-то степени — их агенты? Независимо от своего желания?
— Кажется, — тут же согласился он. — Ну и что? Пусть мы даже на триста процентов будем действовать в их интересах — но и в наших ведь тоже! Представь — им вдруг станет невмоготу от того, что творится тут, и они решат, скажем, отдать победу Сталину? Что получится?
— Шеф, — сказал я, — вы меня убедили. Но прежде чем дать ответ, я хотел бы принять душ и выспаться.
— Душ — пожалуйста. А выспаться — уже дома.
— Но — сегодня?
— Сегодня.
Я чуть не умер под душем. От наслаждения, боли и слабости. Но все-таки не умер.
Когда я вышел из душа, похожий на полурастаявшего снеговика, Тарантул сидел все в той же позе: одна нога на столе, щекой опирается… о, нет, переменил позу — не на ладонь, а на сжатый кулак. Он напоминал Атоса из богато иллюстрированного, но очень древнего, без обложки и многих страниц, «Виконта де Бражелона», который как-то приблудился ко мне и живет в моем старом доме — вместе с другими старыми, странными и никому не нужными вещами вроде черного репродуктора-тарелки, двух белых фарфоровых собачек, фарфоровой же бутылки в форме рыбы, стоящей на хвосте, «Краткого курса истории ВКП(б)» с карандашными пометками на полях, пачки перевязанных ленточкой писем с ятями и твердыми знаками, подшивки журнала «Знание-сила» за тридцать третий год без последнего номера… Домой, подумал я, домой. Без Гвоздева. К черту Гвоздева. Домой.
И тут снова побежала по-щеке-на-подбородок-на-пол струйка крови: потревожил, приподнял коросту. Я матюгнулся, а Тарантул, вспорхнув, закружился, засуетился вокруг меня, перевязывая, обмазывая с головы до ног йодом, давая какие-то советы и что-то объясняя. Наконец он закончил малярные работы, дал мне надеть, кряхтя и поеживаясь — это я, конечно, кряхтел и поеживался, — комбинезон, потом почесал нос и спросил:
— Слушай, сынок, а нет ли тут места, где можно выпить?
Места — выпить… В памяти моей пролистнулось несколько страниц, и я ответил:
— Есть такое место!
Небо имело пепельный цвет, а солнце висело над крышами близким и четко вырезанным оранжевым диском… Тени были густо-черные. После ночной пиротехники, если не пройдут дожди или не подует ветер, такое непотребство может продержаться не один день.
Мы пересекли Гете — морпехи маячили на обычном месте, за оградой консульства — и углубились в переулки. Так, пытался я сообразить, а теперь — налево… Ага, вот и скверик. В скверике биваком расположился егерский батальон. Были натянуты навесы на легких козлах, на газонах стояли каре из рюкзаков. Дымилась кухня.
