В тени Алтополиса (СИ) - Углов Артем

Чужая рука схватила за шкирку и, оторвав от пола, потащила в сторону выхода. Я попытался обернуться неподвижным кулем, но после пары болезненных тычков был вынужден начать перебирать ногами. Мамочка дорогая, до чего же страшно… Кажется, я читал молитвы, путал их, менял местами слова, прося о милости то Деву Марию, то Христа, то Михаила Заступника. И конечно же маму, приглядывающую с небес за непутевым сыном.

В коридоре было настолько темно, что я едва смог различить доски настила под ногами, а когда оказался за дверью, то и вовсе ослеп. На улице царила глубокая ночь, наполненная стрекотом неугомонных сверчков. Ноздри наполнил тяжелый металлический запах, на который раньше не обращал внимания: может все дело в запчастях, во множестве разбросанных по территории двора, а может в разбитом носе. Вдруг подумалось, что я в последний раз иду по этой самой тропинке. И больше никогда не окажусь в мастерской, не перекинусь парой приветственных слов с Мартьяном, не пошучу над курящим за складом Тошей, и не увижу, как Малюта пальцами гнет гвоздь-двойку. И Арина… Девушка наверняка будет волноваться, искать меня. Может однажды посмотрит в сторону степи и не будет знать, чьи это обглоданные косточки лежат под волнующимся ковылем. Не захороненные по христианскому обычаю, а оставленные в чистом поле, словно я самоубивец какой.

Мамочка дорогая, до чего же страшно…

- Михась, погодь-ка, - послышался за спиной голос Лукича.

- Чего еще? - недовольно процедил казак, но все же остановился. Толкнул меня в бок, чтобы не вздумал шалить, а после грохнул выстрел. Он прозвучал громом среди ясного неба - настолько неожиданно, что на мгновенье смолкли сверчки. Я рванул вперед, руководствуясь единственно верным правилом выживания: если бьют – беги, если стреляют – беги, если не понимаешь, что происходит – беги… Беги, не раздумывая и не сомневаясь. Только трудно это сделать со связанными за спиной руками. Я заплелся в собственных ногах и споткнувшись, с размаху полетел на землю. Удара не почувствовал, лишь огненную боль в вывернутых до предела запястьях. Сцепил зубы от боли и пополз вперед, к месту, где как думалось находился спасительный выход.

- … ты обещал, - послышался за спиной хриплый голос Михася, - ты… ты дал слово.

- И слово свое сдержал, - подтвердил Лукич, – прощение атамана ты получил и деньги - все согласно условиям договора.

Ступеньки крыльца заскрипели под весом бобыля. Я скорее почувствовал, чем увидел его приближение. Завертелся еще быстрее, пытаясь укрыться в спасительной темноте. Но куда там - неумолимое время словно застыло на месте, и я вместе с ним, словно глупый жучок, угодивший в стакан с густым киселем. Дергался, дрыгался из последних сил, а возвышающиеся впереди кусты не приблизились.

Шорох шагов за спиной стих.

- И пацана я тебе отдал на блюдечке с голубой каемочкой, а вот оставить в живых после не обещал. Уж прости, но такие были договоренности. Ты никогда не умел видеть дальше собственного носа, Михась. Амбиций нажил целое море, а вот ума не сподобился.

- … атаман узнает… он не простит, - речь казака становилась все менее связной. Отдельные слова с хрипом вырывались из его глотки. Но я уже не слушал, а полз и полз вперед – до тех самых пор, пока не уперся в ботинки, замершие перед самым носом. С силой вжался в землю – замер и перестал дышать, словно это могло помочь. Над самым ухом щелкнуло лезвие ножа, а спустя секунду лопнула натянутая до пределов стяжка. Побежала, заструилась кровь по онемевшим рукам. Заколола сотней иголок, впившихся в едва шевелящиеся конечности.

- Когда надоест играться в дождевого червя, сходишь в мастерскую, принесешь пару брезентовых мешков, - произнесла нависшая над головою тень Лукича. Колыхнулась, направившись в сторону дома. Заскрипели рассохшиеся ступеньки крыльца, хлопнула входная дверь.

Я с трудом перевалился на спину. В траве по-прежнему пели сверчки, обласканные теплотой летней ночи, шумели далекие улицы верхнего города, и где-то неподалеку хрипел умирающий Михась. Вставать и куда-то идти не хотелось… не было сил. Из стиснутых зубов наружу рвался дикий плач, но я все же сдержался – проглотил подступивший к горлу комок, а после уставился в полог звездного, расплывшегося от слез неба.

Глава 10. Осень пришла.

Осень пришла в Красильницкое согласно расписанию. Еще вчера яркое солнце радовало глаз, а стоило перевернуть страницу календаря, и серая хмарь затянула небо до самого горизонта. И кому только в голову пришла идея отмечать Новый Год в сентябре? Почему не в апреле, когда мир вокруг расцветает или скажем в мае - самом красивом времени году, полном еще сочной, не успевшей засохнуть зелени. Что за радость отмечать праздник под аккомпанемент накрапывающего дождя?

Люди вокруг только и делали, что носились с подарками. В мастерской появились украшения из гирлянд и бумажных фонариков, а дядька Степан в кои-то веки решил отойти от строгих правил, позволив накрыть в столовой праздничный стол. На шумное мероприятие собрались целыми семьями: с женами и детьми, невестами и подругами. Надо отдать должное Сафире, та хоть и была теткой вредной, но при этом весьма способной, если речь шла о командовании. Она даже Никанорыча переплюнула, сумев в кратчайшие сроки организовать мастеровых. Те не только залу украсили, но и расчистили площадку под танцы - прибрав, казалось бы, вечный хлам. Заодно сыскались некоторые потери, вроде старых накладных или очков Кузьмича, утерянных прошлой весною.

Каждый принимал участие в подготовке, и даже ленивый Еремей позволил взвалить на собственные плечи груз ответственности. Он занялся единственным, что умел… ну, если не брать в расчет талант по окучиванию престарелых барышень - сел за баранку старенькой «Рубы» и принялся кататься по поселку, выполняя мелкие поручения. Все оказались при деле, кроме меня.

Не то чтобы Лешку Чижова не приглашали - звали еще как, дядька Степан, Мартьян, другие мастеровые. Даже Лукич обмолвился в том духе, что дескать не стоит запираться от людей, ежели не хочешь оставшуюся жизнь бобылем прожить. Кто бы говорил… И Мартьян свое заладил: Новый Год на носу - праздник, его непременно нужно отмечать в кругу близких людей.

Кому я там близкий? Тетке Сафире, едва не ошпарившей кипятком в прошлые выходные? Случайно она выплеснула кастрюлю, когда я мимо проходил. Ага, как же… так и поверил. Или тому же Мартьяну? Каждый норовит потерянного щенка потрепать по холке, а что - он забавный, смешной. Можно его жизни поучить за между прочим, чтобы скуку во время перекура развеять. Или как Лукич…

После той злополучной ночи бобыль пару дней не обращал на меня внимания - занимался своими делами, пока однажды не заявился под вечер и не ошарашил заявлением: «мы едем в гости».

По телу пробежался неприятный холодок. Мне почему-то сразу представился Михась – такой, каким видел его последний раз: с выступившей на лбу испариной, с остекленевшим взглядом. Нынче тело казака покоилось в степи, но туда мы не поехали, свернув по пути на запад. Машина принялась петлять по закоулкам малажской стороны, а потом я увидел знакомый дом с резным крыльцом и яблоневым садом.

Малага все так же сидел за столом: в белой сорочке, расстегнутой до середины груди, в синих казацких штанах с лампасами, словно и не уходил никуда с нашего последнего разговора. Он во всю хрустел сухарями вприхлебку с горячим чаем. До того аппетитно, что не сразу обратил внимание на вновь прибывших. А заметив нас кивнул, мол располагайтесь гости дорогие, сейчас остатки дожую и тогда поговорим.

Разговора толком не получилось, да и не собирались со мною беседы вести. Просто поставили перед фактом, что теперича я казацкого рода племени. Заявили на голубом глазу, словно позабыв, о чем говорилось прошлой зимою. Не давал я согласия на пожизненную кабалу в малажской ватаге, не просился в банду. Лишь отбывал годовую повинность за тот давний случай с Михасем, про который окромя меня одного никто не помнил. Или делали вид, что не помнили.