Александр Афанасьев - Под прикрытием
– То есть из пистолетов.
– Именно, сэр.
– И никакого штурмового оружия у вас не было?
– Никак нет, сэр.
– И границу вы не переходили?
– Никак нет, сэр…
– А в вас стреляли?
– Из автоматического оружия. Две или три винтовки, сэр…
– Вы на удивление легко отделались…
– И я, и констебль Грей прошли специальную подготовку и умеем действовать в таких ситуациях.
– Ах да, САС… Как же, как же…
Суперинтендант Риджвей раздраженно шарахнул кулаком по стене – аж стойка с аппаратурой покачнулась.
– Ты меня за идиота принимаешь, Кросс? Не отвоевался еще? Здесь полиция, а не морская пехота, черт бы вас всех побрал!
Суперинтендант Такер поднял руку.
– Констебль Кросс, с этой минуты вы считаетесь отстраненным от исполнения своих обязанностей до окончания служебного расследования произошедшего инцидента. Оружие ваше и так у нас, поэтому сдать не предлагаю. Вы находитесь в оплачиваемом отпуске, но покидать территорию северных графств не вправе до окончания служебного расследования. После окончания расследования вашу судьбу решит дисциплинарная комиссия в установленном инструкцией порядке. Вам все понятно, сэр?
– Так точно, сэр, – по-уставному отозвался я.
– Из Ирландии ни ногой, Кросс, – понизил голос суперинтендант Такер.
– Я понял, сэр.
– Тогда все.
Первым вышел Такер, вторым – Риджвей, на пороге он чуть остановился и подмигнул мне, сделав на лице мину «Сам понимаешь». Понимаю…
Понимаю, что мы здесь все – заложники этой ситуации. Понимаю, что нам часто приходится лгать. Понимаю, что каждый полисмен мечтает сделать то, что сделал сегодня я. Просто они мечтают, а я – сделал. Понимаю, что и Риджвею придется сейчас играть в свою игру – чтобы вывести из-под удара себя и отдел, возможно, придется кого-то сдать. Проверяющие из Лондона – это не шутки, сыграть «под дурака» не получится. Кандидат единственный – я.
И все-таки мерзко. Мерзко…
Через границу мы все же перебрались, с той стороны на эту существует тысяча тропок. Оружие спрятали – точно так же, как это делают боевики ИРА, закопали, запомнили место. После чего доехали до ближайшего полицейского участка, сообщили о произошедшем. По моему совету остановились на дороге и выпустили по близлежащим кустам несколько пуль из своего штатного оружия. Это на случай, если потребуют показать, где именно была перестрелка.
У меня обнаружилось сотрясение мозга, легкое, это помимо легкого ранения в грудь и двух треснувших, но выдержавших удар ребер. Грей лечил свою пятую точку, и ему зашили лицо. Повоевали, в общем. Если сейчас не выкинут из полиции, сильно удивлюсь…
Интересно… Если так вот вспомнить – я, это затевая, на что рассчитывал? На то, что меня медалью наградят? Крест Виктории дадут? В пример поставят? Премию в размере годового жалованья выпишут? Да ни хрена – правила игры хорошо всем известны. В полиции одиноких волков не ценят. Неудобные они, эти волки одинокие – все куда-то не туда лезут. Риджвей сам из армии – поэтому терпел, понимал, что я, если даю результат – то он реальный, а не словоблудие и не донесения агентов, в пабе за кружкой пива выдуманные. Но сейчас Риджвею самому задницу надо спасать – в отделе этот деятель сидит из Лондона, проверяет… Не покидайте Ирландию, мать его… А вот возьму и покину, так покину, что искать – ноги до колен сотрете…
Интересно, что сейчас дома?
Дома…
Давно, несколько лет назад, тот человек, который отправлял меня сюда, долго говорил со мной перед отправлением. Долго, больше часа. Он сам несколько лет работал на холоде, причем не где-нибудь, а в Великобритании, в стране, куда отправлялся и я. Он многое мне тогда рассказал, но не о самой стране, не о том, как правильно держать столовые приборы в руках, чтобы в тебе не заподозрили североамериканца или хуже того – человека с континента. Он рассказывал о том, что чувствует разведчик в чужой стране, вынужденный там жить годами, день за днем. Ведь мой случай – это не самый сложный, бывают так называемые «спящие агенты», их готовят на случай наступления «часа Ч» – особого периода. До этого времени они должны акклиматизироваться, стать своими среди чужих и – затаиться, осесть в тихих уютных пригородах, найти себе нудную и неприметную работу, раствориться в людской массе, замереть, лечь на дно. Так и жить – день за днем, месяц за месяцем, год за годом. Некоторые заводят семью, детей – дети даже не догадываются, кем является их отец.
На самом деле это страшно. Страшно даже задумываться об этом. Что касается меня, то за все время, пока я здесь, – времени задумываться не было. Работа полицейского – это работа на износ, про рабочее время надо забыть, пашешь и днем, и ночью. А в таких местах, как Белфаст, ты не только пашешь, как вол, каждую минуту тебя могут убить – расстрелять, зарезать, взорвать, и времени думать просто нет, ты просто стараешься сделать свою работу и не подставиться. Ковач говорил: если разведчик начинает думать о смысле жизни – дело дрянь. У каждого человека есть предел, каждый рано или поздно почувствует, что он надломился. Нельзя двадцать четыре часа в сутки жить под напряжением и не надломиться, человек просто не рассчитан на то, чтобы так жить. И если, сказал Ковач, ты почувствуешь, что не справляешься сам с собой, честно дай знать в Центр. Вывезут. Помогут. Если можешь справиться – справляйся. Но самое главное в этом случае – не врать самому себе…
Проще простого – дал сигнал, что подозреваешь – тебя раскрыли, и максимум через семь дней будешь дома. Это проще, чем кажется. В конце концов Ирландия всего лишь небольшой остров, вышел на берег в условленном месте, в условленное время – и тебя подобрала яхта. А там – возможно, под свинцовой толщей воды в открытом океане, в десятках миль от берега, скрывается, ждет тебя подводная лодка. И ты уже дома, в Санкт-Петербурге, ты сполна вкусишь положенные тебе почести, получишь жалованье за все годы работы – оно переводится на номерной счет в Офицерском обществе взаимного кредита. Дадут орден – конечно, просто покажут и заберут обратно – как же, «без права ношения до дня отставки», за славные дела на ниве шпионажа по-иному и не награждают, профессиональный разведчик даже удивится, случись иначе. И дальше – обычная жизнь флотского офицера: скорее всего, на первое время засунут куда-нибудь на Тихоокеанский флот, на хорошую должность в контрразведку, пока все не уляжется…
Свобода… От всего… От постоянного напряжения, когда ты, как сжатая до упора пружина. От ожидания ночного стука в дверь, шороха крадущейся к окнам группы захвата. От постоянных проверок – не упал ли тебе на хвост кто-нибудь. От смертельной опасности белфастских улиц, от запаха взрывчатки и паленого мяса, от происшествий. От зверств и безумия межконфессиональной резни, от глаз двенадцатилетнего пацана, который подстерег своего сверстника, вся вина которого была в том, что он по-другому молится богу, и перерезал ему горло, а теперь смотрит на тебя и говорит, что его нельзя судить, поскольку ему всего двенадцать лет. От того, что никогда не забыть и не понять, от того, что будет тебе являться по ночам в кошмарных снах, даже тогда, когда дом твой наполнится веселой возней внуков и они станут спрашивать, почему дед так неспокойно спит по ночам.
Свобода…
Честно спросил себя – хочу ли я туда, назад. Подумал. И честно ответил.
Не хочу.
Не все еще сделано. Далеко не все…
Вспоминая первые месяцы моей жизни в этом городе, я могу вспомнить только одно – как мне было тогда тяжело. Нет, надо мной не тяготел страх разоблачения, было просто не до этого. Сам город – с запредельной концентрацией ненависти, с бьющим в нос запахом беды – крови, взрывчатки, пороховых газов – сам город буквально убивал меня. Наверное, отыщись в полиции кто-нибудь повнимательнее, меня бы на этом и раскрыли сразу – поняли бы, что я не местный, не тот, за кого себя выдаю. Но здесь мало кто смотрел друг другу в глаза – это не принято…
А теперь…
А теперь этот истерзанный вековой ненавистью город постепенно становился мне близким и родным, он был, как толстая заноза в пальце, которую невозможно терпеть, но если попытаться выдернуть – становится еще больнее, намного больнее. Постепенно я начал понимать этот город – что, где и почему в нем происходит. Я научился оценивать прохожих – не топорщится ли одежда, скрывая оружие, не является ли эта шапочка скатанной до поры маской. Я научился жить в этом городе – и город принял меня. Теперь я уже чувствовал свою общность с ним и даже боялся покинуть его…
И прежде, чем я его покину, я должен найти ответ на вопрос – что же все-таки произошло. Что происходит и что произойдет в будущем. Что все это значит?
Как раскрыли О’Доннела? На чем он провалился? Зная его, я мог сказать – несмотря на пьяный, растрепанный и забулдыжный вид, он был себе на уме – даже пьяный он четко понимал, что происходит, и четко чувствовал, когда пахнет жареным. Он не проболтался бы по пьянке в пабе, он бы не проявил неосторожность, добывая информацию – особенно если учесть то, что конкретной задачи по добыванию информации я перед ним не ставил. А если бы и поставил – он ни за что бы не начал ее выполнять, если бы почувствовал, что дело пахнет жареным. Он держался в ИРА достаточно долго, видел, что происходит с теми, кто стучит в Особый отдел, и не имел ни малейшего желания, чтобы то же самое произошло и с ним. При малейшей опасности он бы ушел на дно, нашел меня – в конце концов, и полиция, и Четырнадцатое управление всегда честно, без обмана, выполняли взятые на себя обязательства перед осведомителями. Им меняли внешность, выписывали новые подлинные документы, давали деньги, отправляли в Индию, в Австралию, в любую глушь – даже на континент. За этим особо следили – стоит только пройти слуху, что бобби или контрразведчики подставили своего осведомителя, и на следующий день мы разом лишимся всех своих источников информации. Разом! А разведслужбу без источников информации можно закрывать за ненадобностью.
